Купель дьявола - Виктория Платова

Вздохнув, я перевернула доску, поставила ее на стул и придвинула лампу. Это, конечно, не софиты в титовском особняке, но Быкадоров вообще обошелся без осветительных приборов. Навыки по установке света, полученные в галерее, позволили мне найти оптимальный вариант: картина перестала бликовать. Я уселась в кресло напротив нее, на расстоянии полутора метров. Теперь я могла разглядеть мельчайшие детали, которые и так знала.

…Через полчаса я заскучала. Мне захотелось попить водички, растянуться на диване и почитать очередной детективчик, купленный на развале у метро. Я обожала дамские детективы с их недалекой интрижкой и такими же недалекими опереточными героинями. Эти героини обводили вокруг пальца целые подразделения ФСБ, укладывали в койку целые филиалы банков и в финале уезжали на роскошных “Ролле-Рейсах” с пачками конвертируемой валюты под сиденьем. Лучшей юмористической литературы и придумать невозможно. Фамилий авторесс этой клюквы я никогда не запоминала. С легкой руки Лаврухи Снегиря они имели одну-единственную универсальную фамилию — Собакины.

— Ну что ты читаешь всякую дрянь, Кэт? — риторически восклицал Лавруха. — Какая-то Иванова, Петрова, Собакина… Лучше бы Курта Воннегута полистала.

— Курт Воннегут — плохой писатель, сделанный нашими хорошими переводчиками. А вообще не люблю я серьезную литературу.

— Собакины, конечно, лучше, — ворчал Лавруха, но сделать ничего не мог.

Теперь книга очередной Собакиной лежала у меня под диваном. А я, вместо того чтобы заняться ей, глазела в картину. Будем рассуждать здраво: для того чтобы свернуть Леху Титова в бараний рог, картине понадобилось полчаса от силы. Я сижу больше, чем полчаса, — и ничего не происходит. Складки плаща Девы Марии не подают никаких признаков жизни, и даже веки не дрожат. А ведь я сама видела это…

Или мне только казалось?..

Я вытянула ноги и нагнула голову — угол зрения слегка изменился, и кроваво-красная заколка на плаще Девы Марии вдруг приблизилась ко мне: я явственно увидела монограмму Лукаса Устрицы. Теперь заколка действительно напоминала моллюска. Живого моллюска, лежащего в какой-нибудь океанской впадине. Боясь нарушить это хрупкое равновесие между мной и картиной, я перевела взгляд выше, на лицо девушки. Нет, оно не было живым, но казалось живым. Только теперь я по-настоящему оценила силу Лукаса Устрицы. Все это время я стояла у двери, и мне даже в голову не приходило, что она не заперта. А теперь я лишь легонько толкнула ее — и она поддалась. Обрывки мыслей и образов толпой носились в моей в одночасье опустевшей голове. Девушка с портрета любила Лукаса Устрицу, и дело не в том, что модели всегда любят художников, всегда хотят любить их. Она любила его самой обыкновенной земной любовью, не очень выразительной, не очень выигрышной и не слишком красивой. И она была мертва, когда Лукас нарисовал ее. Это не просто прекрасное лицо — это прекрасное мертвое лицо. Оно совершенно, а совершенной бывает только смерть… Быкадоров и Леха тоже стремились к совершенству — только для того, чтобы соответствовать своей совершенной мертвой партнерше.

Я все еще не меняла угол .зрения. Я бродила по картине, как бродят туристы по незнакомому городу, — неторопливо и обстоятельно, фотографируясь на центральной площади с фонтанами на заднем плане и голубями на плечах. Легкий озноб, пустота внутри — и больше ничего. Никаких отклонений, никаких патологий.

Экскурсия завершилась, и я вышла из незнакомого города живой и невредимой. Отягощенной лишь знанием о совершенстве смерти. Это обязательно всплывет, когда я сдам свои туристические фотографии в проявку. Нужно еще раз поменять угол зрения — быть может, меня ждет еще один город…

…Меня разбудил настойчивый стук в дверь: колотили обоими кулаками. Это мог быть только Лавруха. Я тряхнула головой, приходя в себя. В комнату вовсю било солнце, на полу горела лампа, а невинная доска так никуда и не сдвинулась с места. Неужели я сладко проспала всю ночь перед портретом, убившим троих человек? Что ж, если Дева Мария и убийца, то сегодня ночью она явно взяла отгул по семейным обстоятельствам.

Стук в дверь становился просто неприличным. Я с трудом встала с кресла и потянула затекшие мышцы. И отправилась открывать.

На пороге стоял Лавруха. Он был явно навеселе.

— Который час? — зевая, спросила я.

— Восьмой. Ты что, с ума сошла? К телефону не подходишь, к двери тоже.

— Мог бы сам открыть. У тебя же есть ключ.

— Постеснялся. А вдруг ты не одна, а с каким-нибудь бизнесменом… Собирайся.

— Куда?

— Забыла разве? Мы же провожаем голландца. Самолет через полтора часа.

— Я тебе вчера звонила. Где ты был?

— У Херри. Устроили отвальную, так что мало не показалось. Он сейчас внизу околачивается.

— А почему вместе с тобой не поднялся? — я отправилась в ванную, наскоро вычистила зубы и обдала холодной водой лицо.

— Его тошнит. Пристроил беднягу в подворотне. Он блаженный, Кэт. Из тех блаженных, которых хочется распять перед центральным входом в Эрмитаж.

— Как вы меня достали. Оба! — вздохнула я.

— Вчера он ездил к твоему покойному женишку, — понизив голос, сообщил Лавруха. — Хотел поговорить о картине с его мамашей.

— Бестактный человек. И что мамаша?

— Выгнала в шею. Сказала, что не хочет иметь дело ни с ним, ни с картиной… Я взяла Лавруху за руку.

— Ты будешь смеяться, Лаврентий… Идем, кое-что тебе покажу.

Я почти силой втолкнула Лавруху в комнату.

— Мы опаздываем на регистрацию, а ты со своими фокусами… — Лавруха осекся на полуслове и уставился на картину. Таким потрясенным я не видела его еще никогда. — Это что такое?

— Наша картина, — просто сказала я. — Наш миллион долларов. Плюс те деньги, которые мы еще должны получить. Так что поздравляю.

Лавруха прошелся по комнате, хрустя пальцами. Потом открыл рот и снова закрыл его.

— Что, дар речи потерял?

— Почему она снова здесь? — спросил он.

— Так получилось.

— Ты что… Ты опять ее умыкнула?

— Нет. Мне ее вернула Агнесса Львовна. Мать Лехи.

— Но это… Это невозможно!

— Возможно, как видишь. А все потому, что Дева Мария похожа на меня. И еще потому, что картина виновата в смерти ее сына. Так что нам ее вернули.

— Вернули миллион долларов? Она хотя бы знает, сколько стоит эта доска?

— Утверждает, что знает. Но ей плевать на деньги. Что будем делать, Лавруха?

Лавруха упал в кресло и потер ладонями виски.

— Давай не сейчас, Кэт. Сейчас я просто не в состоянии сказать тебе что-нибудь вразумительное. Мы должны от нее избавиться.

— Интересно, каким образом? Выбросить в мусоропровод?

— Мне все это не нравится… — он подошел к картине и уперся в нее ладонями. — Поехали, а то несчастный Херри действительно опоздает на самолет…

— А картина?

— Оставим ее здесь.

— Я не могу оставить ее здесь… Ты же понимаешь. А вдруг ее украдут? Вдруг уже кто-то знает…

— Ну и слава богу. Вор у вора дубинку украл, а честные люди радуются… Поехали, Кэт.

Я заметалась по дому. Моя простодушная квартира вовсе не предполагала никаких тайников, сливной бачок и антресоли — не в счет. Наконец место было найдено: я аккуратно уложила “Всадников” на самое дно шкафа. Сейчас мы едем провожать Херри-боя, а там — будь что будет…

Уже на лестнице я попросила Лавруху ничего не говорить Херри-бою о картине.

— Не хочешь порадовать парня напоследок? — осклабился Снегирь.

— А ты хочешь, чтобы он никогда отсюда не уехал? Чтобы остался здесь и действовал нам на нервы?

— Тогда просто отдай ему эту картину. Свои бабки мы сорвали, чего уж мелочиться? Преподнеси как дар дружественной Голландии от дружественной России. Прямо сейчас и отдай.

— Совсем с ума сошел! Такие картины так просто не отдаются…

— Кто бы говорил! Тебе-то она вообще бесплатно досталась.

— Не мне, а нам.

— Мне, нам… Какая разница. Мы свое получили…

— Это же историческая ценность… А по таможенным правилам вообще нельзя вывозить из страны вещь, если ей больше ста лет… Только в исключительных случаях…

— Это и есть исключительный случай.

Мы вышли на улицу, где на поребрике у подъезда с бутылкой пива в руках (надо же какой прогресс!) сидел Херри-бой. За его спиной болтался худосочный рюкзачок. Крупнейший специалист по Лукасу ван Остреа был настоящим аскетом. Он приехал в Россию налегке. И возвращался тоже налегке. Если не считать невыносимой тяжести знания о том, что здесь остаются “Всадники Апокалипсиса”…

Мы едва не опоздали на регистрацию. Но Херри-бой все же успел пожаловаться на Агнессу Львовну, которая не захотела принять его. Он, конечно, все понимает, но… К сожалению, он больше не может оставаться в России, его виза кончается сегодня… Если бы я была так любезна, если бы мы были так любезны…

Если бы мы взяли на себя переговоры с Агнессой, а он, со своей стороны, прозондировал бы отношение к покупке картины в Голландии… О, он оценил бы по достоинству этот жест! Мы должны обязательно приехать к нему… Чтобы воочию увидеть… Он почти уверен, что “Всадники” — это левая створка триптиха, центральная часть которого находится у него, в Мертвом городе… Мы обязательно должны увидеть это… Он пришлет нам приглашение, как только вернется в Голландию… А мы со своей стороны… Маниакальная страсть Херри к картине начала серьезно беспокоить меня. Он был одержим, а я боялась одержимых людей. Боялась даже больше, чем картин, которые убивают. Картины, которые убивают. Картина, которая убивает. Я не переставая думала о том, что произошло сегодняшней ночью. Вернее, о том, чего не произошло. И не могло произойти. Я просто пошла на поводу у младшего Гольтмана с его мистическими представлениями о мире. Должно же быть объяснение всем этим смертям! Интересно, зачем Леха закрыл меня в спальне? Дурацкая шутка, которая тоже никогда не получит объяснения…