Детская книга для девочек (с иллюстрациями) - Глория Му

Геля молча кивнула, намочила полотенце и стала бережно стирать кровь с лица Григория Вильгельмовича.

— Нет-нет, благодарю вас, — Розенкранц деликатно отвел ее руку, — я тотчас же умоюсь, приведу себя в порядок и провожу вас домой. Время позднее, ваши родные, должно быть, волнуются…

— И думать не могите. Куда ж вам с вашим зрением и битой рожей? — вмешался Щур. — Сам отведу. Да в аптеку еще сгоняю. Свинцовой примочки спрошу…

— Я решительно не могу вас так затруднять, — запротестовал химик.

— Сам, — отрезал Щур, — после — в аптеку и мигом назад.

Распрощавшись с бедняжкой Розенкранцем, Геля торопливо шагала по направлению к дому, с наслаждением вдыхая сладкий вечерний воздух, совсем не такой, как днем. Днем дышишь и не замечаешь, а ближе к ночи сиреневый майский воздух становится ощутимо прекрасным, словно нежный цветочный десерт. Хотя цветочные десерты, наверное, подают только феям.

Луна в чистом небе тянула к себе, как магнит, будоражила душу. Казалось, стоит посильнее оттолкнуться, и пойдешь вверх, по светящейся дорожке, к ней, белой и золотой.

Жаль все же, что детям обычно нельзя гулять по ночам.

Последнюю фразу, похоже, нечаянно произнесла вслух, потому что Щур, который плелся до этого времени в паре шагов позади, тут же догнал ее и проворчал:

— Догулялись уж. Вона, Вильгельмовичу по кумполу настучали. Едва насмерть не ухайдокали.

— Какой ты все-таки, — досадливо поморщилась Геля.

— Какой есть.

Помолчали.

— Вы, барышня хорошая, на меня осерчали? Оттого, что я долго носа не казал? — виновато спросил паренек. — Может, думаете…

— Ничего я такого не думаю, — вздохнула Геля. — Я знаю, что ты из-за кошки. Пообещал найти, а не получается. Но я же понимаю, что она… Что ее… В общем, что нельзя ее найти. Совсем. — На большее Гелиного благоразумия не хватило, и она честно добавила: — Просто немножко надеюсь. Самую капелюшечку.

— Сказал, сыщу — значит, сыщу, — буркнул Щур.

Покровский бульвар был ярко освещен, повсюду горели фонари. Остановились на границе света и тени, в переулке.

— Ну, я пойду? — неуверенно сказала Геля, переминаясь с ноги на ногу.

— Идите, а как же, — кивнул провожатый. — Я за Вильгельмовичем пригляжу. Будьте спокойны.

Геля, однако, не торопилась уходить. Она все смотрела на Щура, словно пытаясь заново разглядеть его в зыбком свете луны и неверном отблеске фонарей, и ее постепенно охватывало какое-то странное чувство. Ведь он спас их сегодня, этот мальчишка, спас от ужасных бандитов, а еще искал ее кошку и теперь собирается всю ночь нянчиться с ее, Гелиным, другом. А она… она даже спасибо не сказала ни разу! У Гели вдруг встал ком в горле от того, что он такой прекрасный, хотя и ужасный в то же время — чумазый, вечно плюется, дерется и вообще.

— Чего вы, Аполлинария Васильевна? Боитесь одна до парадного идти? — заботливо склонился к ней Щур.

Не в силах вымолвить ни слова, Геля приподнялась на цыпочки, чмокнула его в грязную щеку и, не оборачиваясь, со всех ног побежала к дому.

Глава 22

Мимо дворника промчалась вихрем, но успела заметить отвисшую челюсть и дикий взгляд, которым он ее проводил. Ну, понятно, барышня Рындина снова выглядит как разбойник с большой дороги — шляпка набекрень, платье все в пыли и странных пятнах.

У входной двери замерла, прислушалась и осторожненько, чтобы не скрипнула, надавила на медную ручку.

По счастью, оказалось не заперто. Геля прокралась в свою комнату, не зажигая света, быстро разделась, запихнула платье подальше в шкаф и нырнула под одеяло.

Уф, пронесло. Никому не попалась. Если кто-нибудь войдет — притворится спящей. Завтра скажет, что была у одноклассницы, готовилась к экзаменам, а сегодня разговаривать ни с кем не хотелось. Хотелось плакать, и сердце скакало как бешеное где-то в горле, а мысли кружились так быстро, что ни одну из них до конца додумать не удавалось.

Притворяться спящей, однако, не пришлось. Стоило закрыть глаза, как приглушенные звуки пианино, доносившиеся из столовой, сменились знакомой механической мелодией, и перед Гелей явилась Фея Снов.

— Как продвигаются твои дела? Удалось приручить химика? — поинтересовалась Люсинда.

— Нормально. Удалось, — вяло ответила девочка.

— Это все, что ты можешь сказать? — после паузы спросила Фея. — Не похоже на тебя. Ты не заболела?

— Спать хочу, — невежливо буркнула Геля.

— Но ты уже спишь!

— Ну не совсем, я же с вами разговариваю, — стала выкручиваться Геля, — и получается, что не совсем сплю. А у меня завтра экзамен и вообще. Я устала.

— При чем тут экзамены? — рассердилась Люсинда.

— А при том, — злорадно сообщила Геля, — что Поля Рындина — отличница. И если я не сдам экзамены, родители решат, что у меня не все в порядке с головой, и снова перестанут выпускать из дому. А то и вовсе отправят из Москвы куда подальше. Мозги вправлять.

— Ты права, я об этом не подумала, — Люсинда озабоченно нахмурилась. — Ну хорошо, на сегодня закончим.

Геле стало совестно, что она так пренебрегает своей миссией по спасению человечества, и она спросила:

— Когда мне нужно будет забрать снадобье и где искать алмаз?

— Всему свое время, — коротко ответила Люсинда и пропала.

«Ну вот, обиделась», — подумала Геля без всякого, впрочем, раскаяния, но тут же услышала голос Феи, звучавший с непривычной ласковостью:

— Просыпайтесь, миленький дружочек. В гимназию пора.

Геля открыла глаза и увидела Аннушку.

— Что, разве уже утро? — пробормотала сонно.

— Восьмой час. Да день какой хороший будет, столько солнца, — тараторила Аннушка, отдергивая шторы.

Солнечный свет, и правда, волной захлестнул комнату и мигом вынес Гелю из кровати.

Однако смутная тревога томила ее, никак не отпускала. Объяснив себе, что просто волнуется из-за Розенкранца, Геля, торопливо проглотив завтрак, отправилась к Григорию Вильгельмовичу. А в гимназию успеет, ничего.

Входная дверь флигеля оказалась запертой. Удивленная сверх всякой меры, Геля подергала ручку, побарабанила в дверь кулачком и даже пару раз крутанула пимпочку звонка.

Дверь распахнулась, и перед Гелей предстал Щур. Выглядел он так, что у девочки отвисла челюсть, — не хуже, чем вчера у дворника.

— Аполлинария Васильевна! — весело воскликнул хулиган, не замечая, какое сокрушительное впечатление произвел на барышню. — Милости просим. Я чайку согрею. Вильгельмович в лаболатории, титрование производит. Отвлекать не надо — зашумит.

— Что производит? — спросила Геля, следуя за мальчишкой на кухню. Видно, подобрать челюсть ей сегодня не судьба.

— Так титрование ж, — мальчик на минуту задумался, а потом выдал с характерной интонацией Розенкранца, — определение содержания какого-либо вещества путем постепенного смешения анализируемого раствора с контролируемым количеством реагента.

— А-а, — с понимающим видом покивала Геля и рухнула на стул.

— Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро — я уж от науки изнемог, говорю — Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне — извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие-то деньги на хозяйство, — стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. — Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование — двужильный, не иначе.

Геля аккуратно прикрыла рот (не пристало приличной барышне щелкать зубами, словно собачонка, что ловит мух). Да и, по правде сказать, ничего особенного — если не считать припадка словоохотливости — со Щуром не произошло. Щупальца, как у Ктулху, не выросли, только вот…

Только вот Геля привыкла видеть его чумазым, в заношенном картузе с треснутым козырьком и в пиджаке с чужого плеча, в который можно было запихнуть штуки три таких Щура, — и в этом пиджаке он здорово напоминал краба.

Теперь же без дурацкого пиджака, начисто умытый, в застиранной до бледно-розового цвета косоворотке, стройный, высокий подросток казался еще и каким-то слишком взрослым. На упрямый чистый лоб свисала темная прядь, как у Джонни Деппа, а желтые волчьи глаза светились не насмешкой и вызовом, как обычно, а сосредоточенностью и заботой.

Взрослый. Чужой. Еще и посуду моет — ужас.

Тот, прежний, ей нравился больше.

Чайник, присвистывая и плюясь кипятком, заплясал на примусе.

— Вот же скандалист, — посетовал хозяйственный новый Щур. — С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.