Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

Передовой и Ертаульный полки после тех же проводов, что устроены были князю Трубецкому, отправились из Москвы по Смоленской дороге 15 мая.

Однако ж первыми шли не разведчики-ертаулы, но икона Иверской Богоматери, присланная в Москву из Царьграда от константинопольского патриарха Парфения. С иконою отправились в поход казанский митрополит Корнилий, архимандриты Саввино-Сторожевского монастыря, Спасо-Евфимиевского из Суздаля, Спасского из Казани, игумены монастырей: Петровского из Москвы, Борисоглебского из Ростова, Клопского из Новгорода.

Икону провожали шествием до Донского монастыря. Шел Никон со всем собором и царь с синклитом.

На следующий день в поход двинулся Большой полк, за Большим – Сторожевой.

18 мая пришла очередь государева Дворцового полка. Во главе его стоял сам царь Алексей Михайлович, а воеводами были Борис Иванович Морозов и Илья Данилович Милославский.

Войска проходили через Кремль и дворец. На переходах за занавесками стояла царица с младенцем на руках, вокруг нее царевны и ближние боярыни. По лицу Марии Ильиничны катились слезы, а так как руки у нее были заняты, то утирала ей платочком лицо Анна Ильинична. Царевны тоже хлюпали набухшими от слез носами, а уж боярыням не заплакать никак было нельзя.

Царь ехал впереди войска на белом коне, под хоругвью Спаса Нерукотворного и под своим знаменем с надписью: «Конь бел и сидяй на нем».

За государем верхами следовали двое сибирских царевичей и царевич грузинский. Далее воеводы Морозов и Милославский и весь цвет боярства: Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, князь Борис Александрович Репнин, герой Переславля Василий. Васильевич Бутурлин и прочие, прочие.

В царской свите были все близкие государю люди: ловчий Афанасий Иванович Матюшкин, казначей Богдан Матвеевич Хитрово, постельничий Федор Михайлович Ртищев, были древние старцы, сказители, были и совсем неприметные приказные люди: подьячий Юрий Никифоров, Кирилл Демидов, и более известные: Василий Ботвиньев, дьяк Томило Перфильев. Люди эти были в разрядных делах совершенно даже и ничтожные, но чины они имели особые – то были дьяки и подьячие тайных дел, на их проворность-то и уповал царь, только им-то и доверял.

К Дворцовому же полку были приписаны также дети людей, чьи имена знала вся Россия. Среди стольников значился есаул князь Иван Дмитриевич Пожарский, среди городовых дворян – Лев Прокофьевич и Иван Захарович Ляпуновы.

Государя, его воевод и его войско патриарх Никон кропил святою водой из окна Столовой палаты.

У городских ворот на рундуках, обитых красным сукном, в золотых ризах, с золотыми крестами стояло множество попов. Они кропили святою водой проходящее войско и влаги Божьей не жалели.

Арест владыки Павла

Правитель Москвы боярин князь Михаил Петрович Пронский вопрошающе взглядывал на своего соправителя, боярина и князя Ивана Васильевича Хилкова. В Боярской думе ныне сидели сплошь окольничие. Бояре при царе – в походе. Большинство окольничих – люди молодые, усмешечек не таят. Пронского глупое это умничанье все-таки задевало. Щекотливость положения правителей и самой Думы заключалась в том, что все приговоры без одобрения Никона – пустой звук. Хозяин Москвы и царства – Никон. Хозяин – не приведи господи!

Дума на сегодняшний день свое высидела, но распустить ее у Пронского духа не хватало – Никон присылал человека сказать, что будет, ибо дела великонаитайнейшие. И никуда не денешься, приходилось ждать. У Пронского кошки по сердцу скребли. Ох, Никон! Нарочно опаздывает! Ему лишь бы величие свое выказать, ткнуть боярство носом в пол: вот вы кто передо мной, на подножье только и годитесь! А завтра новые чудеса.

Собор, проводимый без участия царя, начался всеобщим изумлением. Отныне священству предлагалось прославлять Господа Бога, попустившего своей волею «избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха».

Те, кто жил близко к Никону, ликовали, те, кто боялся Никона, ликовали пуще, чтоб не опростоволоситься, ликовали даже те, кто был патриарху врагом: ждали себе помилования за смиренность.

Далее собору представили подлинный греческий текст Константинопольского собора 1589 года, учредившего в России патриаршество. Перевод текста был зачитан.

Место, где говорилось о том, что все церковные новины подлежат искоренению и истреблению, было зачитано трижды.

– Сего ради, – обратился Никон к собору, – должен есть нововводные чины церковные к вам объявити.

Зачитал текст, подготовленный Арсеном Греком, и предложил вопросы для обсуждения.

Священство хоть и трепетало перед Никоном, облеченным ныне двойною властью, духовной и светской, однако посягательство на исправление текста «Символа веры» посчитало чрезмерно смелым.

– Новая редакция предлагала опустить в восьмом члене «Символа веры» слово «истиннаго», читать вместо «его же царствию несть конца» – «его же царствию не будет конца», вместо «рождённа, а не сотворённа» – «рождена, не сотворена», вместо «и во едину… церковь» – «во едину… церковь».

– Да как же можно извергнуть из «Символа» святое слово «истиннаго»? – удивился соловецкий архимандрит Илия.

Ему разъяснил сам Никон.

– Мы ныне читаем, – сказал он, – «в духа святаго, Господа, истиннаго и животворящего»… Слово «Господь» в древнем греческом языке было и существительным и прилагательным. «Господь» переводилось и как «господственный», и как «истинный». Про то и «Стоглав» говорит: «Едино глаголати или Господи, или истиннаго». Одно слово было переведено обеими формами, превращая правильный перевод в ложный.

«Иш, какой грамотей! – думал о Никоне Павел Коломенский. – Только ведь вся его ученость с чужой подсказки. Далеко такой умник может завести. Так далеко, что, пожалуй, обратной дороги не сыщешь».

Собор покорно выносил одобрение статьям, предлагавшимся на обсуждение. Наконец подошли к вопросу о поклонах в молитве Ефрема Сирина.

«Как он весь светится! – думал Павел Коломенский о Никоне. – Все ему подвластны, каждое словечко ловят с губ и тотчас исполняют. Светоч!»

Лоб у Никона блестел, гладкий, высокий, – кладезь знаний и святости.

«Дай ему волю, погонит всех, как баранов, куда греки нашепчут. В России русской церкви от русского же человека конец приходит. Впрочем, какой же он русский – мордва! Может, оттого и гонит под греков, чтоб унизить?»

И епископ Павел Коломенский встал и сказал:

– По вопросу о поклонах я не согласен. «Стоглав» составляли люди мудрые и достойные. Я верю их учености. Могу сослаться также на Максима Грека и многих иных учителей церкви. Выходит, что прежние греки были хуже нынешних. Этак мы всех старых святых обратим в невежд.

Никона как плеткою по лицу огрели. Губы сжал добела, а глаза стали красные. Такому бы в Чингисханы.

За порогом Крестовой палаты епископа Павла взяли под белы рученьки, посадили в худую телегу – где только нашли этакую развалюху – и под сильной охраной, в цепях повезли прочь из Москвы. И увезли аж на Онежское озеро, в Палеостровский монастырь. Епископской кафедры лишили уже на следующий же день, заочно.

Не забыт был и соловецкий архимандрит Илья.

От соловецких владений ради нового, строящегося Крестного монастыря был взят остров Кий, часть земель на побережье Белого моря, несколько солеварниц и семь пудов слюды.

С братией соловецкой, гордой и вольной, за старые еще, за анзерские свои обиды Никон тоже расплатился. Во время постов приказал им держать стол воистину постный, когда даже лишнего куска хлеба не полагалось. Службы удлинил грозным требованием соблюдать единогласие. Тюремные соловецкие сидельцы отныне и света Божьего невзвидели. Патриарх повелел из келий каменных сидельцев не выпускать.

И все же сомнения не оставляли Никона, он отправил константинопольскому патриарху – высшему авторитету по вопросам православия – двадцать семь вопросов о церковных обрядах и два обвинения: против епископа коломенского Павла и против ссыльного протопопа Неронова.

Никон хлопотал об устройстве правильного и во всем превосходного пути в кущи рая, а государь Алексей Михайлович с воодушевлением творил земные царские дела.

Победы

В походе Алексей Михайлович завел обычай всякий день обедать с разными людьми из своей огромной свиты. Ночевать приходилось иной раз в крестьянских избах, за стол многих не посадишь, обижать же людей ненароком – хуже всего. Нечаянную обиду всю жизнь помнят.

На стану в деревне Федоровской с государем обедали Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, митрополит Корнилий, а за вторым столом, у двери, – архимандриты монастырей Спасского в Казани, Саввино-Сторожевского и Спасо-Евфимиевского в Суздале, с ними еще двое: стольник князь Иван Дмитриевич Пожарский и царский ловчий Афанасий Матюшкин.