Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Петр Штарк, летчик гражданской авиации

В немецком селе Шенхен, на берегу русской Волги родился не только я, но и мой отец, и мой дед, и мой прадед. Кто-то из моих смелых предков отозвался на приглашение великой немки Екатерины Второй и с сотнями тысяч крестьян и ремесленников приехал в Россию.

Род у нас крестьянский. К началу войны мой отец Йоханнес Штарк, как и его братья – Антон и Карл, жили уже каждый своим домом и по-крестьянски обживались хозяйством и детишками. Я был в семье первенцем, когда мне исполнилось 3 года, появился у меня братик Витя, как раз в 41-м году. А через два месяца, в августе, война буквально ворвалась в наше село. Согласно печально знаменитому Указу Верховного Совета СССР я был выслан вместе со всем немецким народом в Сибирь. Комендантский час стал отсчитывать мое детство. Автономия русских немцев в Поволжье прекратила свое существование.

Поскольку я был мал, то не могу рассказать о том, как происходила наша стремительная депортация, но много знаю от тети Регины, сестры отца, они были близнецами. Нашей Региной гордилась не только семья, а весь колхоз – знатная свинарка, участница Выставки достижений народного хозяйства в Москве. В изгнание Регина взяла свою почетную грамоту и фотографию, где она рядом с «отцом народов». Я хорошо помню это фото, оно висело у Регины на стенке.

Что пережили семьи, расставаясь с родными гнездами, в какой спешке их вывозили, как шли колхозные коровы с брошенной фермы, сами по дворам, к людям за помощью, и те на ходу выдаивали их в землю прямо у телег – все это я знаю не только от Регины. Я ведь и сам был маленьким свидетелем того, как плакали все мы – ничего не понимающие дети, ревела скотина, и собаки бежали за подводами…

Наш эшелон прибыл в Манский район Красноярского края. Доехали не все. Некоторые младенцы и старики дороги не выдержали. Хоронили на остановках прямо у железной дороги…

Вскоре отца с братьями отправили в «трудармию» на лесоповал в Пермскую область. Старший, Антон, в 42-м там погиб, осталось у него 6 сирот. Потом в «трудармию» забрали женщин, у которых не было детей, это молодежь.

А мама работала в колхозе. На всю жизнь сохранилось в памяти, как мы с мамой однажды остались на ночь в каком-то пустом доме на краю поля. Наверное, это было ее дежурство – тогда строго охраняли урожай. И так хорошо было нам – мы сидим с ней на чердаке, о чем-то тихонько говорим и смотрим на большое картофельное поле, и нам далеко-далеко все видно сверху…

Помню, как ходили за крапивой. Мама добавляла ее в суп, который нам выдавали, где какая-то одна макаронинка плавала. А когда она снова этот суп переваривала с крапивой, тогда его было побольше. Мы сильно голодали. От недоедания мой братик Витя умер. И тогда мою маму Марию Штарк забрали в «трудармию» в «Тагиллаг» – в Нижний Тагил на кирпичный завод. Если у женщины были дети старше трех лет, то их у нее забирали в детский дом, а ее отправляли на работы. А мне к тому времени уже было 5 лет.

Помню, как я видел свою маму в последний раз. До сих пор слышу этот страшный плач женщин, когда их отправляли. Они бились в истерике, их усаживали на телеги, а они спрыгивали к детям, их снова усаживали и тогда уже привязывали. А вокруг телеги народ толпится, провожает, успокаивает…

Мучительные воспоминания. Так я остался один…

Осенью 43-го я поступил в детский дом. Но тетя Регина меня скоро забрала. Ее не отправили в «трудармию», судя по всему, награда помогла. Какой-то генерал взял ее на дачу помощницей по хозяйству. И мы там с ней неплохо жили, но коротко. Сам генерал был на фронте, потом он погиб, дачу у его семьи забрали, а тетю Регину отправили на хозяйственные работы. Опять я остался один…

С приходом Победы моя война не закончилась, как и для всех русских немцев! В 48-м, когда мне было 10 лет, и я окончил 1-й класс, семьям разрешили поехать на Урал к своим мужьям. Знакомые по фамилии Крайдер – мама с дочкой – ехали прямо туда, где был мой отец, и взяли меня. Выехали мы в начале сентября, а к отцу я приехал зимой. По дороге на станции Кармачага нас сняли с поезда и отправили на уборку урожая. Я помню, как мы с поля снопы возили на телегах, и я сам управлял повозкой с запряженными быками. За работу меня наградили большим караваем хлеба.

В Красноярске нас снова загрузили в товарные вагоны с дощатыми нарами. Ехали долго. Было уже холодно, а мои брезентовые тапочки совсем разодрались. Спасал бушлат довольно длинный, который я получил за успехи в первом классе.

Помнится, долго мы стояли в Перми, где рядом со станцией был колхозный рынок, там можно было что-то купить или обменять. Но купить не на что, а обменять нечего. И мы, голодные пацаны, такие же, как я, добиравшиеся к отцам, бежали на рынок спасаться от голода. Один из нас подходил к бабке, брал капусту и убегал. Та кидалась вдогонку, а другие в это время могли схватить по горсти квашеной капусты. Так же и картошку добывали, а потом в костре пекли в овраге. За все три месяца дороги мы ни разу не мылись, ходили грязные. До сих пор вижу себя, как я сижу в открытой двери вагона и давлю вшей…

Когда нас на пароме переправляли через Вишеру, приток Камы, уже лежал снег. Помню острые льдины вплотную с паромом, страшновато было. На другом берегу нас ждали мужики-трудармейцы, все в одинаковых фуфайках, валенках. Какой среди них отец? Я его не помню, да и он меня не узнает. Подошел ко мне один и спрашивает: «Ты чей, к кому едешь?.. А, Йоханнес Штарк, знаю, вместе работали, но его отправили в Ныроб». Потом оглядел меня, велел ждать и ушел, а вскоре появился – принес мне шапку-ушанку, сапоги 43-го размера с теплыми портянками и еды. Наелся я хлеба досыта за долгое время!

Ну, снова дорога – полуторка до села Булдырье, дальше на санях. Помню, с нами был их нормировщик по фамилии Мосман. Когда навстречу показались двое, Мосман говорит: «Твой отец идет». Я спросил: «Который?» «Тот, что пониже». «Папа, я тебя нашел!» – закричал я…

Описывать свое состояние не берусь, я его даже не помню. Просто затмило чувство покоя – кончилась моя бродячая жизнь!

Мне разрешили остаться в бараке с отцом, тем более что я простудился. Заболел я сильно и надолго и в школу в Булдырье смог пойти только на следующий год, сразу в третий класс. Мне так хотелось выжить, – я обрел отца, нам не надо расставаться – несправедливо умереть! И я выжил!

Помню нашу большую комнату, где жили 20 человек, – длинный стол, дощатые нары и железные кровати. Я спал вместе с отцом. Любил ходить к нему на пилораму, но чаще он работал в лесу – зимой деревья валили, на вагонетках возили, укладывали на берегу, а летом сплавляли. К тому времени уже сняли колючую проволоку вокруг бараков, отменили комендантский час, им стали платить деньги, и они могли купить хлеба столько, сколько хотели. И все же должны были регулярно отмечаться у коменданта, как спецпоселенцы, хотя и работали как вольнонаемные. Вот тогда война для меня подошла к концу, хотя о возврате домой не могло быть и речи!