Над краем кратера - Эфраим Баух

Приятно затеряться среди них, ведь это и есть наша среда, сидеть и целоваться. Что-то, конечно, щемит сердце. Слишком как-то хорошо.

– Настя, ты действительно хочешь иметь от меня ребенка? Мы же не расписаны.

– Не узнаю твою спонтанную душу. Тебя что, волнует официальная сторона дела?

– Но мы же геологи?

– Послушай, лапа, мы же останемся в институте…

– Ты уверена?

– На все сто… А летом, на полевой период будет дитя у моих или твоих родителей.

– Вижу, ты уже все обдумала.

– Это только на вид я кажусь такой взбалмошной. Вижу, тебя что-то мучит. Воспоминанья прежних дней? В этих благословенных местах? Для тебя это очень опасно.

– Надо мне маме позвонить, а то совсем от рук отбился. Представляешь, у нас, в отчем доме, нет телефона. Ее вызывают на переговорный пункт.

– Почти как во времена твоего любимого Гомера.

Ночь колышется любовью. Кровати наши сдвинуты. Спим нагишом, и вправду подобно эллинам. Море катит издалека, от Эллады, столетиями разглаживает синий свой свиток, и летит он, с лету ударяясь о берег, загибаясь краем, у босых ног девочки, с которой Настя подружилась. А корпуса гомеровских строк просмолены ятями и твердыми знаками, бумага желта.

Начинает Гомер перечень кораблей.

Девочке года три, мальчик чуть постарше. Настя помогает им сгребать гальку, закрепить палку – мачту, две доски по бокам – борта.

– Туз червей, – говорит отец мальчика, круглолицый, молодой, полнеющий мужчина. Взгляд у него, как у сомнамбулы: на виду у жены не спускает глаз с Насти.

– Опять кругом в дураках, – обескуражен женоподобный блондин.

– Зато в любви повезет, – зевает, потягиваясь, третий, ничем не примечательный, пожалуй, что костлявый. – Парит сегодня, искупаться, что ли?

– Быть грозе, не иначе, – четвертый, краснолицый, с глубоким шрамом на бедре, потирает ногу, – барометр не обманывает.

Вчера они до обалдения играли в карты. Смеялись. Отец спрашивает мальчика:

– Жень, жениться хочешь?

– А на ком? – вздыхает малыш, мол, выбора-то нет.

Костлявый тасует карты.

– Я капитан, – капризно говорит девочка.

– Ду-ду-ду, вжих-вжих. Тогда я механик, – говорит Женя.

– Отдай, это моя палочка.

– Я же управляю, понимаешь, это ручка, жу-жу-жу.

– Отдай, – уже плачет девочка.

– Ты же капитан, – говорит Женя, – капитаны не плачут.

Она забирает палочку и, надувшись, уходит. Поодаль они с Настей пытаются что-то соорудить. Женщины – вне возраста. От усердия высунув язык, всегда найдут общий язык.

– Ах, черт, – вскрикивает блондин, – я же знал, что эта карта. Тьфу, так вмастить.

Костлявый катается со смеху.

– Па, дай бумажку, – клянчит Женя, – ну, дай.

– Отстань, – папа зол, играет с блондином в паре, – хотя бы чуток соображать надо.

– Па, ну дай бумажку.

– Женя, – говорю, – иди сюда. Вот, у меня есть бумага.

Женя в два счета перебирается ко мне:

– Дядь, а вы умеете делать бумажные кораблики?

– Еще бы. Я большой мастер по бумажным кораблям.

И вот уже целый флот покачивается на волнах.

Начинается перечень. Сбывшихся и несбывшихся кораблей.

Когда я был чуть постарше Жени, и папа начинал меня отчитывать, я делал вид, что изнываю от вины. А за спиной, ухватившись за медную ручку дверей, плыл на всех парусах, разгуливал по мостику корабля.

Мужчины перестали играть в карты, слушают. Краснолицый с шрамом на бедре рассказывает. Голос у него хриплый:

– Меня, брат, еще на Финской войне крестили. Ты, говорят, в рубашке родился. Собачий холод, снег. Деревьев уйма. Два-три дерева подрубим, значит, чтоб верхушками сошлись, вроде шалаш. Костерок. Спим, а дневальный глядит, чтобы не подгорели, толкает: на другой бок переворачивайся. Как шашлык. А хвоя, как подсохнет, так враз до верхушек вспыхнет. Прямо столб огненный… А шарахнуло меня под Новороссийском, ну да, на той самой земле, на Огненной. Зацепились за берег десантом. Не так уж и мало, а, в общем-то, горстка. А он, гад, сандалит, утюжит, пашет. Верь не верь, седели ребята. Был у нас там такой отпетый, любого часового ножом снимет, а потом сам всю траншею пришить может, и без одного звука. И тот сдал. Лежишь на пятачке, а по тебе молотят. Меня утром полоснуло. Так на берегу до ночи пролежал. Увозили по морю раненых только, когда темно.

– А потом? Долго, наверно, снилось? – спрашивает блондин.

– И сейчас бывает. Снится.

Я предчувствовал: что-то должно случиться. Мы шли по Греческой площади, и я внезапно, как толчок, ощутил чей-то взгляд.

Оглянулся всего на миг. На веранде кафе, забитом народом, за столиком сидела Светлана, и спиной ко мне – Юра Царёв. Я мгновенно узнал его по очертаниям спины, хотя он сильно похудел. Глаза у Светланы, явно увидевшей меня, остекленели, как бывает за миг до потери сознания.

– Настенька, дорогая, – я впервые назвал ее так, – если я почувствую, что кто-то за мной бежит, быстро зайди, видишь, в магазин. Оттуда можешь за мной следить.

Я знал, такие вещи она понимает с полуслова.

На площади было много народа, слышался стук множества каблуков и шарканье подошв. Но у каждого человека своя походка, свой стук каблуков. Я узнавал дробный, спотыкающийся от нетерпения, стук ее каблучков. Когда-то в ночи стук каблучков уходящей навсегда Лены отдавался во мне полной потерей надежды, уходил, ослабевал, оборвался, оставив меня в абсолютной бездыханной пустоте. Теперь же стук шел ко мне, нарастал, и я убыстрил шаг, чтобы добраться до маячащей вдали свободной скамейки. Только дойдя до нее, обернулся.

Светлана не просто бросилась мне на шею, она свалила меня на скамью, обхватила шею и стала просто душить. У нее был безумный блуждающий взгляд, она издавала какие-то нечленораздельные звуки, что-то в груди ее глухо клокотало. Я пытался оторвать ее руки от моего горла, прижать ее голову к груди. У нее была истерика. Меня она душила, а сама задыхалась. Прохожие останавливались, Из ближнего киоска прибежала продавщица со стаканом воды. Человеческому взгляду тяжело видеть припадок. Человек или убегает от этого, сломя голову, или торопится помочь. Я силой повернул ее голову и просто влил ей в схваченный судорогой рот пару глотков из стакана. Она немного пришла в себя, обмякла, буквально распласталась на моей груди, уткнулась лицом в мою шею и затихла. Мне даже показалось, что она потеряла сознание, но я боялся оторвать ее от себя и взглянуть ей в лицо. Вдалеке, на веранде, маячило повернутое к нам непривычно худое и желтое лицо Царева, кажущееся еще более худым и заострившимся от любопытства.

Вероятно, она все же на миг потеряла сознание, ибо вдруг подняла голову, не осознавая, где она, обводя всё вокруг невидящим взглядом. Начала приходить в себя. Из глаз ее потекли слезы. Я достал платок и начал вытирать ей глаза. Она, как ребенок, подставляла мне лицо. Бормотала:

– Что же ты наделал? Почему оставил меня? У меня папа умер, а ты… вот так… Где эта, ну, краля, что шла с тобой. Испугалась, сбежала? Я бы ей глаза выцарапала.

Я гладил ее по голове, настроение у меня было омерзительное, знакомая мне в такие мгновения пустота ширилась под ложечкой, затрудняя дыхание.

Я уже знал, что это происшествие на Греческой площади навечно войдет в мою память. Мне было ее искренне жаль. Такой взрыв чувств. Что-то за этим скрывалось. Это, верно, моя планида: прошлое должно меня время от времени догнать и вцепиться в холку когтями.

– Светлана, – сказал я как можно мягче, слыша, как биение моего сердца отдается в ушах, – разве это я тебя оставил? Ты сбежала, исчезла. По-моему, просто пряталась от меня. Оказывается, ты с Юрой Царевым. Понимаю, он болен. Ты выхаживаешь его.

– Да пошел он к черту. Я любила и люблю только тебя. Жаль, что не могла понести от тебя ребенка, а Юрка ничего не может.

Я узнавал Свету, ее острый язычок, ласковый и циничный одновременно.

– Да, я виновата, ох, как я виновата, – начала она каяться.

– Но ты что тут делаешь? Ты же должен в поле пропадать, да еще в такое летнее время. Лучше признайся, кто эта краля? – она явно говорила, сама не зная, что.

Краем глаза я видел приближающуюся Настю. Она была выше и крепче Светы. И я мог воочию сравнивать их.

– Вот, познакомьтесь. Анастасия, моя жена. Помнишь купель Ай-Анастаси в горах, а это живая душа – Анастасия.

Света вздрогнула при звуке этого имени, вяло пожала протянутую ей руку, такую крепкую и женственную одновременно. Хотя она все еще не до конца пришла в себя, но все же понимала, что силы неравны. С трудом встала и пошла к веранде кафе, покачиваясь и спотыкаясь. Ковыляла, как птица, не привыкшая к земле. Теперь Юра стоял, вытянувшись во весь рост, и худоба его была просто пугающей.

– Я потрясена, – сказала Настя, – такой удар выдержать – нужна дьявольская сила воли.

– Только этого не хватало, чтобы ты во мне открыла дьявола.

– Я с трудом себя сдерживалась от того, чтобы броситься и оторвать ее от тебя. Она же могла тебя задушить, Такие слабые женщины цепки, как кошки.