Михаил Ульянов - Сергей Марков

— Правда? Максим талантливый парень… Та самая сцена с леди Анной у гроба её свёкра, убитого Ричардом. По-разному решали её в разных театрах в разные времена. Кто трактует как момент зарождения любви леди Анны к Ричарду в ответ на его влюблённость, кто — просто как женскую слабость, отчаяние, поиск опоры… А мы с режиссёром так мыслили: он насилует её тело и душу и она от этого ужаса готова на всё согласиться, даже на брак с ним. А ему важно сломить её. Он борется не за любовь, а за корону.

— Натуральная довольно-таки сцена. В вашем исполнении многие и не ожидали.

— Это почему?

— Помните, у вас на дне рождения Марина Неёлова рассказывала, как вы с ней снимались в телевизионном фильме и по сценарию должны были лечь в постель, но, сколько ни уговаривал режиссёр, наотрез отказались снять брюки? Галина Борисовна Волчек ещё подтрунивала, что Аллы Петровны опасаетесь.

— Кстати, смешной эпизод связан с этой сценой в «Ричарде». В Тбилиси я играл её в концерте вместе с замечательной грузинской актрисой Медеей Анджапаридзе. Она и говорит мне, ещё перед репетицией, со своим неповторимо обаятельным акцентом: «Только ложиться на меня нельзя: у нас это не принято».

— Вы так порой достоверно играете, что всё-таки не оставляет чувство, как бы вы ни отнекивались, что нечто подобное мучило, терзало и вас. Раздирали противоречия… а вы их в себе давили нещадно.

— Я актёр.

— Мой отец любит рассказывать, как писатели пришли к Сталину. И Фадеев якобы спросил, не пора ли взяться за эпохальный роман о тридцать седьмом годе. — Берытесь, таварищ Фадэев. Еслы чувствуэте сэбя Шекспиром. Любопытно, вы, сыгравший маршала Жукова, командовавшего Парадом Победы, в жизни Сталина видели? Сталинскую премию не он лично вам вручал?

— Не лично, конечно. А Жуков не командовал, он принимал Парад Победы. Сначала подразумевалось, что принимать будет сам Сталин. Сел он во время первой репетиции на лошадь, посидел, сказал: «Смешно»…

— Всё-таки с юмором был мужик.

— Ещё с каким!.. В 1952 году я получил пригласительный билет на Красную площадь в день празднования тридцатипятилетия Октябрьской революции. С моего места, на трибуне возле ГУМа, хорошо был виден мавзолей и всё, что происходило на правительственной трибуне. А сценарий празднования расписан по секундам, долям секунд. Во столько-то руководство страны во главе со Сталиным появляется на трибуне, во столько-то из ворот Спасской башни Кремля выезжает машина с министром обороны. На объезд им войск и взаимные приветствия отведено тоже жёстко регламентированное время. И всё это заранее отрепетировано, рассчитано, любая задержка, сбой во времени исключены: в десять ноль-ноль под бой курантов на площадь вступят войска. Этот момент — как выстрел из стартового пистолета для всех без исключения служб, задействованных в праздновании: радио, авиации и так далее. Для всей страны. А тогда получалось — и для мира. Всё шло строго по плану. Но после того как командующий парадом отдал рапорт принимающему парад и оба они поднялись на трибуну мавзолея, чёткий график был нарушен: Сталин, не спеша, даже вроде бы улыбаясь…

— Раскуривал трубку?

— Нет, трубки я не видел, он просто спокойно, чуть улыбаясь, начал что-то говорить одному из маршалов. На Красной площади по стойке «смирно» застыли войска, замерли люди на трибунах в ожидании начала торжества, страна приникла к радиоприёмникам… А Сталин на виду у всего мира продолжал спокойно говорить. В такой момент! Я был потрясён. Просто ошеломлён. На моих глазах этот человек остановил время! Вот это власть!

Я уверовал во всемогущество Сталина. Не я один — десятки миллионов людей верили…

— Алла Петровна рассказывала, как вас с ней на похоронах вождя чуть не задавили.

— Да, могли мы с твоей будущей тёщей погибнуть. Мы продвигались вместе с очередью от Неглинки к Трубной площади…

— Плакали?

— Нет. Но горе было всенародное. Ближе к Трубной толпа становилась всё больше и больше. В какой-то момент мы почувствовали, что нас влечёт, помимо нашей воли, куда-то вперёд, затягивает, словно в воронку. С неимоверными усилиями мы стали выдираться из толпы. Вдоль улицы плотно один за другим стояли «студебекеры», так что просочиться к домам даже тоненькой Алле было невозможно. С трудом отыскали лазейку и очутились в каком-то проходном дворе. Через дворы, проломы, сквозные подъезды, по каким-то чёрным лестницам, балконам, крышам мы добрались до Пушкинской улицы и там, уже совсем близко от Дома союзов, влились в очередь…

— Вот это я понимаю — патриотизм!

— …и спустя какое-то время вступили в Колонный зал. А на другой день узнали, что на Трубной площади в давке погибла уйма народу.

— Михаил Александрович, если всё-таки вернуться к Наполеону… Понимаю, вопрос идиотский. Но всё же: а вы бы что выбрали, если б на одной чаше весов лежала, фигурально выражаясь, Алла Петровна, а на другой — карьера актёра? Если б она сказала: или я, или…

Ничего не ответил Ульянов.

— Дальнейшее — молчание, — выплеснул я на камни напоследок с пафосом полный ковш воды.

Я думал, стоя на палубе, об искушениях. Думал о Елене.

Не позволил он ей стать актрисой. Хотя, конечно, в любой театральный институт, во ВГИК двери для дочери Ульянова были распахнуты. Режиссёр Элем Климов, когда она ещё училась в школе, предложил ей небольшую роль в картине «Агония» о Григории Распутине. Чтобы загладить возникшую неловкость. Потому как на роль Распутина пробовал самого Ульянова. «Когда Элем Германович меня пригласил попробоваться на Распутина, — отвечал на вопрос из зала на одном из творческих вечеров Михаил Александрович, — он рассказывал нам страшные подробности из жизни Распутина, которые холодили кровь… Такая мощнейшая роль — подарок в судьбе актёра! Но Элем искал актёра, внешне похожего на Распутина, с его белыми, страшными глазами… Я не был утверждён. Обидно! Но что ж поделать… Дальше мы с Элемом разошлись…» А Елена рассказывала, что однажды пришла домой из школы и, услышав, как отец разговаривает по телефону, обомлела. Потому что никогда его таким не слышала и не видела. Он разговаривал с Климовым. «Негромко. Но лучше бы кричал». И самым мягким в разговоре был настоятельный совет снимать в фильме о Распутине свою дочь, если она у него, конечно, имеется. А его, Ульянова, семьи не касаться. «Отец в театр уехал, я подошла, гляжу — телефонная трубка расколота, с такой силой он её швырнул». — «Рассерчал, что на роль не утвердили?» — предположил я. «Очень на отца это похоже… Нет, конечно. Неутверждения после кинопроб он переживал, естественно, но в себе, виду никому не показывал. Он просто запретил мне идти в актрисы». — «Запретил — и всё?» — «И всё».

Отвлек меня голос Михаила Александровича.

— «Согласно международной конвенции участие всех туристов в учебной тревоге обязательно! — с выражением, торжественно, точно приказ Верховного главнокомандующего, читал выдержку из Программы дня Ульянов. — Просим ознакомиться с инструкцией по тревоге, запомнить номер своей шлюпки, а по сигналу тревоги взять свой спасательный жилет и прийти в музыкальный салон на инструктаж». Кому-нибудь что-либо неясно?

— Всем ясно всё, — пробубнила Лена.

После отбоя шлюпочной тревоги, по которой пассажиры весело облачались в спасательные жилеты, свистели в свистки, делали вид, что занимают свои места в шлюпках, мы загорали возле бассейна. Ульянов тем временем, нацепив на нос очки, листал томик Гоголя, который взял с собой в круиз, потому что предстояла запись на радио «Мёртвых душ».

— Почитал бы нам, папуль, — сказала Лена. — Заодно бы и порепетировал, а?

— Да неудобно здесь, что ж я буду… — огляделся вокруг Михаил Александрович.

— Во-первых, они всё равно не поймут, — уговаривала Лена. — А во-вторых, и жаль, что не поймут, но мы-то поймём, почитай, ну, тихонько… Ты просто гениально читаешь Гоголя!

Ульянова невозможно было уговорить что-либо прочитать в компании, это было исключено, я ни разу не слышал. Но в семье, в охотку, в настроении — случалось.

— «…Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился, — тихо, робко, сомневаясь, к месту ли, как бы разминая пластилин перед лепкой, стал читать Ульянов. — Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались ещё кой в чём другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец, — Михаил Александрович выразительно взглянул поверх очков на немецкую пару, полную, переваливающуюся со стороны на сторону, как утка, женщину и высокого, с военной выправкой седовласого её мужа, проходивших мимо нас со стаканами апельсинового сока в руках, — век не смекнёт и не поймёт всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки…»