Михаил Ульянов - Сергей Марков

— Предлагал я вам попробовать на Акрополе, — встрял я, понимая, что время в сауне подходит к концу, а до главного мы ещё не договорили, да и вообще, честно говоря, желая поскорее выбраться наверх, где солнце, море, заграница…

— Замечательное было время, когда мы репетировали «Наполеона Первого» с Эфросом и Ольгой Яковлевой. Но сыграли мы этот спектакль всего раз двадцать.

— Мечтали, вынашивали, пробивали, репетировали в муках — и всего двадцать спектаклей, которые увидело от силы несколько тысяч человек, притом случайных в большинстве своём, просто купивших билеты?! Вы, Ульянов… И на плёнке не запечатлели?

— Такая вот актёрская наша доля, — пропаренно, горьковато-кисло улыбнулся Михаил Александрович. — И то сказать: никто ж не неволил…

— Наполеон у вас какой-то нестандартный получился.

— Но мы и ставили себе целью извлечь из-под исполинской пирамиды славы его частную жизнь, человеческую суть. Да, он велик, грозен, он стирал границы Европы и Африки, прочерчивал новые… Но для нас ключевой стала последняя фраза этой блестящей с точки зрения драматургии пьесы. Когда Наполеон проигрывает — уже после ухода из Москвы, — Жозефина спрашивает его: «И что же остаётся?» — «Остаётся жизнь, которую ты прожил», — отвечает он. То есть ничего.

— Как это ничего, Михаил Александрович? А если бы вас вот так вот Алла Петровна спросила, ну, скажем, после провала какого-нибудь спектакля? Или фильма, режиссёрского вашего дебюта «Самый последний день», например?

— Я говорю об императоре — ни прочерченных им границ не остаётся, ни походов… Остаётся только жизнь человеческая, единственная ценность, единственное, что по-настоящему было. Всё остальное — тлен.

Я плеснул на камни водой, побрызгал экстрактом мелиссы, лаванды, ели, капельки которой вспыхнули полудюжиной пахучих огоньков.

— Так вот, заканчивая с Наполеоном, — продолжил Ульянов, — мне интересно было его как мужчину сыграть. А не как историческую личность. «Мужчина может спасти государство, — говорил Юлий Цезарь, — править миром, стяжать бессмертную славу, но в глазах женщины он останется безмозглым идиотом»… Он, Наполеон, оставлял её, возвращался к ней, ревновал дико, он места себе без неё не находил… Он вырваться не мог из-под её власти… И она использовала по отношению к нему всё женское искусство обольщения, хотя тёмная это история, наставляла она ему рога или нет… Но даже такое мощное трепетное, постоянно обновляемое чувство к женщине пасует перед одержимостью диктатора, мечтающего владычествовать над миром. Обладание миром для Наполеона выше счастья обладания даже самой любимой и желанной женщиной. Я чувствовал эту сшибку между чувством к Жозефине и долгом, как он его понимал. Она — его жертва. Но и сам он — жертва. Этот человек — владыка мира — на самом деле был не властен в себе самом: зависимый, подчинённый, трагически несчастный. Есть в спектакле сцена: Наполеон, его братья и вся остальная родня (а у него, как у всякого корсиканца, было десятка полтора братьев и сестёр) — и он орёт на них, как на прислугу, по той простой причине, что все они были ублюдки и хапуги, они только и знали: «Дай! Дай! Дай!» Его братья: король Неаполитанский, Сицилийский, герцог Испанский… Он им раздавал земли и королевства, а они его предали… Он сам себя судит: «Кто я? Император? Нет, авантюрист, сделавший себя императором. Пират, присвоивший себе корону Карла Великого»… Не предаёт его лишь Жозефина. Но император берёт в нём верх — он предаёт Жозефину.

Ульянов вышел, окунулся в купель с холодной водой и вернулся в парную.

— Можно ли это назвать предательством — вот вопрос, — продолжал я умничать, тоже окунувшись и захватив из холодильника запотевшую бутылочку «Гиннеса». — А что было бы, если б он с этой своей Жозефиной на веки вечные остался? «Мужчина, допускающий, чтобы им помыкала женщина…» Мало ли таких было — которые остались. Уцепившись за юбку, а то и спрятавшись под неё… Тема предательства — одна из самых популярных. Начиная с Нового Завета. Впрочем, гораздо раньше. У вас, Михаил Александрович, в творчестве сплошь да рядом — то вас предают, то вы…

— Знаешь, я одно исследование недавно читал. Не ручаюсь за точность, но сказано там вот что. Свобода личности была совершенно уничтожена благодаря ужасной государственной системе и… — Голос становился всё глуше, Михаил Александрович, оглядывая обшитый липовой вагонкой потолок и стены, особенно вытяжку, перешёл почти на шёпот, а я сидел, завернувшись в простыню, и не мог поверить в реальность происходящего. — …постоянным произвольным арестам и заточениям граждан. Правосудие было уничтожено… Дикие битвы, беспощадные казни, предательства, бесстыдные измены… Моральная дезорганизация общества отразилась на людях. Всё делалось тайно, одно говорилось, а другое подразумевалось, так что не было ничего ясного и открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытости, к тайне люди всегда ко всему относились с внутренним подозрением…

— Намёк понял, — прошептал и я ему в тон, глядя на вытяжку.

— Исследование называется «Общественная жизнь Англии XV века». Породившего Ричарда Третьего.

— Кстати, я читал, что он совсем другим был — Ричард. Прогрессивным, образованным и много хорошего сделал для Британии. Пивка из Великобритании, из Ирландии точнее, не желаете — настоящий «Гиннес»?

— Нет. Никто толком не знает, каким был Ричард, каким был тот или иной деятель. Но в театре должна быть позиция, определённая…

— Тоже вопрос.

— Вот говорят, искусство не может изменить жизнь. Бергман говорит, я его цитирую. А сам я не согласен!

— По-вашему, всё-таки может?

— Я верю, искусство изменяет мир и улучшает людей, живущих в этом мире! Бетховен потрясает и тем очищает человека! Погрузившись в глаза Сикстинской Мадонны, ты видишь безбрежный мир, столь сложно прекрасный, столь близко понятный и в то же время так поражающе далёкий от тебя. Далёкий, но манящий. И ты не можешь оторвать глаз. А Достоевский!..

— Переделал мир?

— Он пронзает… Искусство тогда искусство, когда оно поражает, а не пересказывает давно известные истины и не жуёт мочало всем надоевших слов. Искусство должно потрясать! И тогда оно переделывает, улучшает мир. Пусть не весь — пусть даже одну в нём душу…

— В этом круизе я узнал, что я вас совсем не знаю, Михаил Александрович! И ваш Ричард — это что?

— Мой Ричард — ничтожен, труслив и коварен. Я много читал, думал… В театре меня критиковали за эту работу. Говорили, король Ричард Третий должен быть обаятельным, мягким, чуть ли не интеллигентным, чтобы привлечь людей, обмануть. Я отвечал, что вся его жизнь, смысл поступков не соответствуют такому характеру. Он может только прикидываться таким — мягким, любящим, сочувствующим. А он другой — он просто театр разыгрывает перед людьми.

— Но почему ему верят?

— В том-то и ужас, трагизм, подлость жизни: я, зритель, понимаю, что это дурной спектакль, розыгрыш, блеф, туфта, — а занавес этого «театра» закрыть не могу. И сижу смотрю. И аплодирую вместе со всеми. Сотворив себе кумира. Блистательный злодей, блистательный актёр… Помнишь монологи Ричарда, обращённые прямо к публике? Он похваляется: «Ну не молодец ли? Хороша работка?» И как бы делится сокровенным…

— Знаете, что рассказывал Максим Суханов, который играл вашего приспешника, немногословного убийцу, по вашим, Ричарда Третьего, приказам душившего и закалывавшего людей? Будто вы так заразительно играли, что, когда он пришёл после спектакля домой, ему хотелось продолжать выполнять ваши приказы. Притом не только убивать, но и оберегать вас, потому что не только злодейские краски в вашем Ричарде, но и щемящие, пронзительные.

— Правда? Максим талантливый парень… Та самая сцена с леди Анной у гроба её свёкра, убитого Ричардом. По-разному решали её в разных театрах в разные времена. Кто трактует как момент зарождения любви леди Анны к Ричарду в ответ на его влюблённость, кто — просто как женскую слабость, отчаяние, поиск опоры… А мы с режиссёром так мыслили: он насилует её тело и душу и она от этого ужаса готова на всё согласиться, даже на брак с ним. А ему важно сломить её. Он борется не за любовь, а за корону.

— Натуральная довольно-таки сцена. В вашем исполнении многие и не ожидали.

— Это почему?

— Помните, у вас на дне рождения Марина Неёлова рассказывала, как вы с ней снимались в телевизионном фильме и по сценарию должны были лечь в постель, но, сколько ни уговаривал режиссёр, наотрез отказались снять брюки? Галина Борисовна Волчек ещё подтрунивала, что Аллы Петровны опасаетесь.

— Кстати, смешной эпизод связан с этой сценой в «Ричарде». В Тбилиси я играл её в концерте вместе с замечательной грузинской актрисой Медеей Анджапаридзе. Она и говорит мне, ещё перед репетицией, со своим неповторимо обаятельным акцентом: «Только ложиться на меня нельзя: у нас это не принято».