Замок Фрюденхольм - Ганс Шерфиг

Захват власти не состоялся.

Граф Розенкоп-Фрюденскьоль проснулся в незнакомой комнате. Но он привык просыпаться среди чуждой ему обстановки и ничуть не испугался. Его мучила жажда, он огляделся вокруг в поисках какого-нибудь напитка. Одежда его лежала на стуле рядом с кроватью. На ночном столике стояла лампа под розовым абажуром. На стене в золотой раме висела картина с букетом георгин. Бог знает, где он находится.

Он увидел раковину умывальника и на полочке два пустых стакана для чистки зубов, но никаких напитков. Затем посмотрел на лакированный столик с телефоном на нем и зеленую папку для писем. Окна были задернуты занавесками в сборочку. На улице шел дождь.

Граф еще немного полежал, ожидая, когда к нему вернется память. Он ждал спокойно и терпеливо, но ничего не мог вспомнить. Тогда он решительно вылез из постели, подошел в одной рубашке к телефону, снял телефонную трубку и спросил на своем фюнском диалекте:

— Алло! Может кто-нибудь объяснить, где я нахожусь?

— В отеле «Бристоль».

— Прекрасно, — сказал граф. — Может, мне принесут бутылку пива?

— Хорошо, господин граф… Не желает ли граф позавтракать?

— Принесите две порции яичницы! И, пожалуй, две бутылки пива — немедленно.

Он так и не мог вспомнить, как он сюда попал и кто уложил его в кровать. Впрочем, это не имеет значения. Он не любопытен.

Когда официант принес яичницу и пиво, граф спросил:

— Случилось что-нибудь за последнее время? У нас в Дании все то же правительство?

— Да. Все то же.

— А не произошло ли недавно переворота?

— Нет, никаких происшествий.

— И в городе спокойно?

— Да. Совершенно спокойно. Идет дождь.

— Прекрасно, — сказал граф.

32

Фру Петерсен затеяла стирку. Мокрое белье развевалось на ноябрьском ветру, а под веревками гоготали белые гуси, и могло показаться, будто с веревки слетели наволочки.

— Она пользуется случаем, пока муж отсиживает срок, — говорили соседи. — Теперь она может посушить панталоны, не опасаясь, что Мариус посягнет на них, хи-хи!

«Амтсависен» писала, что пятидесятичетырехлетний владелец птицефермы Мариус Петерсен предстал в понедельник перед судом в Копенгагене по обвинению в покушении на убийство, в незаконном ношении оружия, нарушении запрета носить военную форму, а также в оскорблении нравственности. Кроме того, сообщалось, что ранее он отбывал наказание за кражу белья и страсть к женским панталонам.

Поскольку Мариус Петерсен и прежде подвергался наказанию, а новые преступления совершил во время затемнения, что, в соответствии с новым законом, карается вдвое строже, положение его было весьма плачевным. Ему, кроме того, грозила опасность, что судья потребует обследования его умственных способностей и это увеличит срок предварительного заключения еще на полгода.

Так что фру Петерсен не могла пока рассчитывать на возвращение мужа. Но во время предварительного заключения Мариусу разрешалось получать передачи, и жена посылала ему в тюрьму Вестре и леденцы и клубничное варенье. Она передала ему также штатскую одежду, чтобы он произвел на суде более благоприятное впечатление.

Нильс Мадсен сказал ей, что во время памятного сбора он не спускал с Мариуса глаз и как отец заботился, чтобы с ним ничего не приключилось. Однако на Площади ратуши Мариус внезапно исчез. Нильс Мадсен долго искал Мариуса, подвергая себя немалому риску, но когда стемнело, он вынужден был прекратить поиски.

Фру Петерсен поблагодарила Нильса Мадсена за его заботу. Она поняла, что он сделал все, что было в человеческих силах. Он сам думал точно так же. Но все равно корил себя, что не смог сделать больше.

Фру Петерсен храбро встретила удар судьбы. Она управлялась с домом, курами и гусями и, к счастью, экономических трудностей не испытывала. А самое главное — она жила верой в бога, которому никогда не изменяла и, несмотря на отступничество мужа, по воскресеньям аккуратно посещала церковь. Это было важно для ее репутации. Быть может, набожная женщина даже с облегчением вздохнула, что в доме нет теперь язычника, который вздумал предаться Одину и Тору, к тому же Мариус вообще отличался странностями. Фру Петерсен, конечно, не пропадет. Только жаль, что в это время года нечего солить и мариновать.

Дни стояли короткие, туманные. Но ведь декабрь — месяц радости. В доме пастора шипел в кипящем масло хворост. Да, скоро наступит чудесный праздник — рождество! Мы готовимся к этому торжественному дню.

— Мне кажется, я никогда не ждал так страстно рождества, как в этом году, — сказал пастор Нёррегор-Ольсен, — Я всем сердцем жажду спокойного, мирного сочельника, с нарядной елкой посреди зала, со свечками, которые, словно птицы, качаются на ветвях, и подарками от горячо любящих тебя родных и близких. Да, душа начинает петь в ожидании праздника. О да, душа может переполниться радостью и покоем, хотя война опустошает землю и мрак все сгущается и тяжким гнетом ложится на мир.

Эти слова пастор Нёррегор-Ольсен произнес в лоне своей семьи, после чего пошел в кабинет и записал их, чтобы не пропали даром.

В декабре месяце на подобные слова был большой спрос. Газеты «Моргенпостен», «Дагбладет» и «Данмаркстиденде» устраивали по радио рождественские концерты, и даже черствые газетные писаки излучали душевное тепло, собирая милостыню для тех, кому в декабре приходилось туго. Зажги свечу для человека-брата!

— Застывшие сердца оттаивают в этот благодатный месяц, — сказал пастор Нёррегор-Ольсен. — Рождество коснулось наших сердец, а сердце настолько чуждо реализма, что просто бьется, не размышляя. Да, рождество настраивает души, точно арфы.

Трудно приходилось тем, кто вынужден был проводить рождество в чужой стране, вдали от своих близких. А таких было много. Однако кое-что можно было предпринять, чтобы смягчить тоску по родине. Пекарь Андерсен выпекал для немецких офицеров их отечественное рождественское печенье и заслужил за это их похвалу и благодарность. За приготовлением нюрнбергских пряников, настоящего гамбургского картофельного торта и вкусных немецких сухарей наблюдал немецкий солдат Густав, бывший до призыва на военную службу поваром.

Густав был замечательный парень, не требовавший вознаграждения за помощь в пекарне, он не боялся взяться за любую работу по дому. И пекарь Андерсен и его жена очень полюбили молодого человека и часто приглашали к себе домой. Он был очень услужлив и благодарен за самую малость. У него могли бы кое-чему поучиться датские пекари, которые думали только о зарплате и расценках и боялись переработать хотя бы минуту сверх положенного времени. И притом, право, можно было бы проявить к молодому немцу немного больше дружелюбия и товарищеского внимания, а рабочие в пекарне относились к нему холодно, не разговаривали с ним, делая вид, будто не понимают его, хотя он знал много датских слов.

В прошлом году ему пришлось провести рождество в суровых условиях в Польше. Он очень интересно рассказывал об этом, сидя с фру Андерсен в ее красивой гостиной за чашкой кофе. Слушая его, можно было понять, что он человек воспитанный, из хорошей семьи — сын начальника почты из Марктхейденфельда близ Вюрцбурга. Его брат — гимназист — скоро будет студентом. Мальчику пятнадцать лет, как и дочери Андерсена, и он не дождется призыва на военную службу, ибо война скоро кончится.

Так вот, в прошлый сочельник Густаву пришлось стоять на часах в сожженном польском селе на восемнадцатиградусном морозе. Солдаты нарядили огромную рождественскую елку прямо рядом с виселицей. Наутро им предстояло повесить двух евреев, а вечером караульные зажгли на елке свечи и пели:

Stille Nacht, heilige Nacht![29]

— Да, мы почти так же поем, — заявил пекарь Андерсен. — Радостное рождество, чудесное рождество.

— Подумай только, у них в Германии тоже празднуют рождество, — сказала фру Андерсен.

— О, у нас было такое прекрасное настроение. Тихая морозная ночь, звездное небо и пение на далекой чужбине. Это было восхитительно.

— А что сделали евреи? — спросила четырнадцатилетняя дочь хозяев.

— Наверное, они воровали или шпионили, — сказал Андерсен.

— О да, они многое что делали, — подтвердил сын начальника почты из Марктхейденфельда. — Польские евреи—хуже всех евреев!

— Все-таки это ужасно, в рождественский сочельник! — воскликнула дочь.

— Но евреи не празднуют ведь рождество, — сказал ее отец. — Ты же знаешь это, Алиса!

Разумеется, с войной связано много жестоких и грубых вещей. О да, конечно. Но если потом солдат получит отдых, еду и порядочную порцию шнапса, настроение у него снова быстро улучшается. Солдатская жизнь сурова, но пробуждает в человеке благородные чувства. Он переживает торжественные и незабываемые часы. Конечно, от рождественской елки немецкие солдаты отказаться не хотели. Невозможно даже представить себе, какое удивительное настроение ими овладело, когда они под звездным небом, чужой страны пели прекрасный старый рождественский псалом. Как будто в родном доме очутились.