Ястреб халифа - К. Медведевич

Сквозь горячую пеленую красного гнева Аммар увидел обнаженный меч у себя в руке. Нерегиль подобрался, как для прыжка, и рявкнул:

— Единый существует — но Ему нет никакого дела до вас и вашего вшивого копошения под солнцем этого мира! Ваша вера — глупость на глупости и обман на обмане, а вы сами — самозванцы и ублюдки, позорящие Его Имя!

— На колени, гадина, — выдавил из себя Аммар.

Не отводя холодных, ненавидящих глаз, Тарик медленно опустился на плиты пола. Он понял, что его ждет. И, не дожидаясь приказа, склонил голову, ладонью откинув волосы и обнажив шею.

Повелитель Аш-Шарийа поднял саиф. На мгновение замер, примериваясь к замаху. Тарик стоял на коленях, положив обе ладони на плиты пола, покорно опустив голову с тяжелой гривой черных волос. Аммар глубоко вздохнул. И, призвав Имя Всевышнего, нанес удар.

В окна под крышей масджид все так же безмятежно продолжал струиться дневной свет.

— Прости меня, Высочайший, — спустя мгновение тихо сказал Аммар.

Лезвие изогнутого клинка застыло в волоске от шеи нерегиля. Самийа пошевелился — и бритвенно-острая аш-шамская сталь коснулась бледной кожи. Под клинком выступили капельки крови.

Аммар сглотнул слюну и, как во сне, отвел меч в сторону. Все еще не веря тому, что сейчас могло произойти, он медленно вдвинул саиф в ножны.

Нерегиль поднял бледное лицо и проводил острую сталь глазами, исполненными такой жажды и муки, что Аммару наконец-то стало страшно. Самийа прижал сжатые в кулаки руки ко рту и глухо застонал, клонясь все ниже и ниже, пока его волосы не коснулись пола.

Аммара колотила нешуточная дрожь. Он оглянулся в поисках хоть какого-то человеческого лица, и едва не отшатнулся, увидев в каких-то пяти шагах у себя за спиной Яхъю, ибн Хальдуна и Тахира с Хасаном. Яхъя, протянув вперед руку, осторожно двинулся к нему:

— О мой повелитель… Тебе лучше выйти отсюда, здесь теперь страшное место…

Аммар помотал головой, стряхивая последние клочья гневного морока. И сказал:

— Яхья, ты хотел, чтобы Тарик рассказал тебе, что аль-самийа из племени нерегилей знают о сотворении мира и его Властях. Так вот тебе Тарик. Возьми его, запри где-нибудь и не выпускай из-под замка, пока он тебе не расскажет всего, что знает.

— Благодарю, о мой халиф, — в голосе Яхьи не слышалось радости.

Он смотрел на скрючившегося у ног Аммара самийа. На лице старого астронома читались горе, ужас и неподдельная жалость.

Аммару вдруг подумалось, что хорошо, что Тарик сидит, опустив голову, и ничего этого не видит.

Кравчего он отпустил, и теперь наливал вино сам: высокое узкое горло кувшина наклонилось, но багряная струйка ударила мимо чашки. Пробормотав напутствие шайтану, Аммар удержал предательскую дрожь в руке — и чашка знаменитой шамахинской меди стала напоняться.

Сделав большой глоток, он помотал головой и проговорил:

— Я надеялся… Я так надеялся, что у меня с ним будет все… ну… — тут Аммар снова замотал головой.

— …по-человечески, о мой халиф? — усмехнулся Яхья над краем своей чаши и пригубил вино.

— Да, — обреченно кивнул Аммар и посмотрел на свои руки — они опять дрожали.

Он убрал их в рукава халата.

— Он не человек, о мой повелитель, — вдруг неожиданно твердо проговорил старый астроном. — Все, что ты хотел в нем увидеть человеческого — дружбу, теплоту, ответную приязнь, готовность разделить веселье и беседу, — все это ты видел в зеркале собственной души.

— Я не верю, — замахал рукавами Аммар — наверное, он все-таки слишком много выпил этим вечером. — Что ж, по-твоему, он живет только ненавистью?

Яхья вздохнул, как вздыхал всегда, когда его ученик задавал сложные вопросы по книгам философов Ханатты:

— Вовсе нет, о мой халиф. Он может позволять себе чувства и даже страсти. Но ты должен понимать, о сын Амира: дети Сумерек ничего не забывают. Ничего и никогда. И именно поэтому никогда ничего не прощают. Ты ведь простил ему все, что произошло между вами в те три ночи поединка?

Аммар кивнул.

— А он — нет. Он не забыл и не простил ничего, и никогда не забудет и не простит тебе своего поражения, о мой халиф. Такова его природа, природа самийа. Он будет ненавидеть тебя — всю жизнь. Как ненавидит меня — как бы горько мне от этого ни было.

— Почему?…

— Почему горько или почему ненавидит, о мой халиф?

Не в силах ответить, халиф лишь снова замотал головой.

— Я отвечу на оба твоих вопроса, о сын Амира, — вздохнул Яхья. — Я вез его тысячу фарсахов от туманных холмов его родины до земель Аш-Шарийа. И он никогда не забудет мне ни унизительной продажи, ни цепей, ни… своего камня. Я выбросил его мириль в пропасть собственной рукой, и до сих пор просыпаюсь ночами от кошмарных снов, в которых нам приходится оттаскивать самийа от того обрыва, спутывать и запихивать ему в рот кляп — в горах от крика может сойти лавина. Когда мы его скрутили, он посмотрел на меня — и я так испугался, что замотал ему голову плащом. Но этот взгляд мне снится до сих пор, о мой халиф…

— А горько?..

— Оттого, что я единственный в Аш-Шарийа разбираю его родной язык и знаю о его привычках и пристрастиях, а также об обычаях его племени и их преданиях едва ли не столько, сколько знает он сам. По странной прихоти судьбы, я единственный человек в аш-Шарийа, который может его понять. И я же — единственный человек, которому он скорее свернет голову, чем допустит до беседы с собой.

— Теперь допустит, — мрачно проговорил Аммар и сделал лихой глоток из чашки. — И я хочу, чтобы ты записал все, что знаешь, Яхья. Это должно сохраниться для потомков.

— Да… — усмехнулся астроном каким-то своим мыслям. — Возможно, твоему сыну будет с ним легче поладить, о мой халиф…

— Моему сыну!… - Аммар горько рассмеялся, плеская вином на полы халата. — воистину, Яхья, прежде чем говорить о наследнике, тебе следует вопросить звезды о его матери!..

— Я думаю, что скоро я так и поступлю, о мой халиф, — тихо ответил Яхья и отпил из чаши.

Конечно, Яхья ибн Саид не стал запирать нерегиля «где-нибудь». Он почтительно отвел Тарега в самые верхние комнаты Башни Факелов — до налета самийа на Куртубу они принадлежали Халафу ибн Бадису, придворному астрологу Умейядов.

К чести ибн Бадиса нужно сказать, что предсказатель судеб бесчисленных сыновей, племянников, внуков, жен, наложниц, детей и младенцев Бени Умейя тайно покинул город еще два дня назад. Его хватились лишь в утро казни Джунайда: Абд-аль-Вахид ибн Омар послал за своим астрологом, чтобы тот назвал ему благоприятный час для этого благочестивого действия — следовало нанести последний удар и отделить голову вероотступника от тела в указанное светилами мгновение. Посланные за ибн Бадисом невольники нашли две жилые комнаты на последнем этаже Факельной башни пустыми — астролог не взял с собой ни денег, ни подарков, которых накопилось прилично за годы службы — только самые ценные книги. И как сквозь землю провалился. Абд-аль-Вахид, рассказывали, поклялся отправить ибн Бадиса на помост следом за Джунайдом — однако клятву, по понятным причинам, исполнить не успел. Его тело с трудом собрали среди ковров и подушек — демоница отвела душу, откромсав ему даже пальцы рук.

Вообще-то под треугольной крышей высокой, мощно встающей над дворцом и городом Факельной башни помещались четыре просторные комнаты — но вход в две другие оказался замурован. Причем, судя по выцветшему и кое-где выкрошившемуся раствору в кладке, замурован давным-давно. Дворцовые рабы ничего не знали — кого только недавно купили, кто-то был слишком молод, чтобы знать старинные предания родового гнезда Умейядов. Башня стояла на гребне холма от основания города: рассказывали, что построил ее старший сын старого Умейя, легендарный Сахль аль-Аттаби, — тот самый, что якобы женился на женщине-самийа. В сказках говорилось, что башню он построил как раз для нее: то ли чтобы запереть в ней — дабы волшебная невеста не сбежала, то ли чтобы она могла любоваться зеленой долиной и дворцовыми садами. А вот конец в сказках всегда был один и тот же: прекрасноликая аураннка все тосковала по родному дому, но Сахль построил ей башню и достал для нее у джиннов чудесные крылья, чтобы красавица могла летать над долиной и рекой в ночи полной луны. И девица утешилась, и Сахль вошел к ней, и она родила ему чудесную девочку с такими же лунными глазами. А потом надела свои крылья и улетела по лунной дороге над темной водой — и Сахль горевал по ней все оставшиеся годы, и только прекрасное лицо дочери напоминало ему о чудесных годах, проведенных с девой Сумерек.

С тех пор, рассказывали люди, в роду Умейядов раз в девяносто девять лет сумеречная кровь дает о себе знать — рождается девочка нездешней красоты, черноволосая, с глазами, полными лунного света, девочка, которая читает в душах, как в книгах, ибо ей открыты тайные помыслы людей.