Амальгама счастья - Олег Рой.

Девушке еще хватило сил и присутствия духа добавить на прощание несколько вежливых фраз; потом она поднялась из-за стола, показывая, что встреча окончена. Посмотрев заплаканными, но очень ясными прозрачно-зеленоватыми глазами на ошарашенного, раздраженно кусающего губы дядю и улыбающегося одними кончиками губ адвоката, она быстрыми шагами вышла из бара, получила из рук угодливо-вежливого служителя шубу и спокойно направилась к дверям отеля. Но, едва лишь оказавшись вне поля зрения своих недавних собеседников, девушка начала машинально ускорять шаги и вскоре уже бежала по ярко освещенной улице — в темноту, в переулки, в круговерть мелкой московской поземки. Сердце отчаянно билось в ее груди, в глазах то вскипали, то уходили внутрь, в самую душу, злые, постыдные слезы, голова кружилась и болела, и Даше казалось, что этому бегу, этому несчастью, этой ненависти в ее жизни не будет конца и она навсегда обречена бежать по невнятной ночной пороше непонятно куда, непонятно зачем, к тем, кто не ждет и не любит ее, бежать, оставляя за спиной надежды, иллюзии и поверженные грезы.

Оказавшись дома, она, не раздеваясь — как была, в шубе, в уличной обуви, быстро прошла в комнату, резко щелкнула выключателем бра над изголовьем дивана и кинулась к бабушкиному трюмо. Обнимая его в рассеянном, неверном свете ночника, словно неуклюжего, но дорогого друга, плача и всхлипывая, как ребенок, она гладила теплую ровную поверхность зеркала, вдыхала знакомый запах старины и пыли, касалась рукой канделябров, прихотливо изогнувшихся над ее головой. Наконец, почувствовав, что силы ее иссякают, что ее не хватает уже даже на то, чтобы просто плакать, она наклонилась к прохладной мгле ближе, еще ближе, глубже — и, вздохнув, сделала полный глоток…

Глава 12

…Вода в роднике была вкусной, свежей, с отчетливым привкусом сладости и такой холодной, что у нее заломило зубы и перехватило дыхание. Еще глоток, еще один — и, утолив наконец так долго мучившую ее жажду, она принялась плескать себе в лицо полные пригоршни искрящихся капель, смеясь сама над собой и поддразнивая собственное отражение, улыбавшееся ей из почти зеркальной глади водного пространства.

— Ты словно ундина, — раздался за ее спиной любимый голос. Звуки этого голоса были полны веселья и нежности, и, обернувшись, она увидела Марио, подходящего к роднику, и к ней, и к ее жизни и с каждым шагом словно вплетавшего свою судьбу в хитросплетения ее судьбы. Она потянулась к нему нетерпеливо, точно после долгой разлуки — да так оно, в сущности, и было! — и проговорила, чуть задыхаясь от переполнявших ее чувств:

— Я так соскучилась…

Он по-доброму усмехнулся:

— Соскучилась по мне? Или по синеве нашей страны?…

Она не ответила: вопрос был риторический, и разговор вскоре замер в их объятиях и растаял сам собой, как тает звук фортепьяно, извлеченный из клавиатуры умелой, натренированной рукой. Даша чувствовала его щеку, прижатую к ее волосам, ощущала его дыхание, крепость его рук и бережность, легкость движений — будто он боялся разбудить или потревожить уснувшего ребенка. И, счастливая тем, что Марио рядом, снедаемая желанием заглянуть ему в глаза и увидеть в них то, что было ей так нужно, она тихо высвободилась из его объятий и вскинула голову навстречу его взгляду.

Но то, что довелось ей увидеть в этот момент, напугало девушку и потрясло до самых основ ее существа. Лицо Марио стало вдруг отстраненным, напряженным и каким-то растерянным. Он послушно опустил руки, будто бы подчиняясь ее желанию высвободиться, но тут же снова задвигал ими по воздуху, как слепой, с силой отшвыривая в стороны невидимые Даше препятствия. Синие глаза застыли, впились в нее, точно не узнавая, зрачки окаменели, и все черты его внешности обострились и стали угловатыми. Побледнев, дыша часто, тяжело, он шагнул вперед, вытянул руки и… прошел сквозь Дашу, словно ее и не было рядом, словно она была не более чем мечтой, грезой, прихотливым облачком его желаний… «Где ты?!» — крикнул он, отвернув от девушки искаженное мукой лицо, и она с ужасом поняла, что больше не существует для Марио. Их миры разошлись, и она снова потеряла его.

Охваченная горем — таким сильным, что солнце в небе показалось ей черным, — она кинулась наперерез его удаляющейся фигуре, перехватила его руки, крепко сжав их в своих ладонях, и страстным волевым усилием повернула Марио к себе. Повернула — и в тот же миг с облегчением поняла, что касается не бесплотного призрака, а живого и дышащего человека, который снова может видеть, и слышать, и чувствовать ее. Слава богу, случившееся в этот миг не было необратимым, он снова вернулся к ней, вернув тем самым Даше ее надежду и ее любовь.

— Слава богу… — повторила она уже вслух, еле слышным шепотом, обессиленная так, словно за несколько прошедших секунд пережила все трагедии подлунного мира. А он снова сжал ее в объятиях — только уже не спокойно и бережно, как несколько минут назад, а со страстью собственника, напуганного возможной потерей, с пылкостью любовника, едва не расставшегося с возлюбленной навсегда… И так, обнявшись, они молча пошли по желтой дороге, уводившей их от лесного родника туда, где слоился и дрожал от утреннего солнца воздух, — вперед, к меловым холмам, к расплывчатым голубым далям, к размытым контурам встающего дня, о котором они не знали ничего, кроме того, что в этот день должны быть вместе.

Они шли и шли, все крепче прижимаясь друг к другу, и молчание не было тягостным для них. Но наконец напряжение спало, отпустило обоих; Даша осмелилась искоса взглянуть на друга и, увидев, что лицо его стало прежним и он снова улыбается, спросила:

— Что это было, Марио?

— Разве ты не поняла, моя хорошая?

Девушка помолчала, осененная догадкой, о которой не хотела даже думать, и неуверенно произнесла:

— Я поняла, что ты… уходишь. Но почему, почему?! Разве тебе плохо со мной?

Он посмотрел ей прямо в глаза, точно вбирая в себя весь Дашин облик и стремясь заполнить ею себя. Потом ответил медленно и осторожно:

— Да, на сей раз я. Я уходил, потому что время пришло, carissima… А время — единственное, с чем мы не можем справиться в нашей жизни. Мы можем бороться с врагами, с собой, с любовью и ненавистью, даже с болезнью и смертью мы можем потягаться — потому что всегда есть кто-то, кто сражается на нашей стороне, и его заслуги мы приписываем себе и думаем, что это мы победили болезнь и смерть. Но однажды приходит срок, и все заканчивается. С этим сроком не поспоришь, девочка.

— Но ты вернулся, — упрямовозразила Даша, цепляясь, точно капризная барышня, за старое как мир заблуждение, будто человек властен над своей судьбой и временем. И Марио усмехнулся ее наивности и с силой провел рукой по ее волосам, вспыхнувшим на солнце платиновыми искорками.

— Я вернулся, да. Просто потому, что, значит, это был еще не мой срок, не мое время, а так — первая попытка, первая проба. Может быть, первый допуск к вечности. Или, если хочешь, игра, репетиция — репетиция жизни в прекрасном мире, но уже без тебя. Я ведь должен — мы оба должны — знать, что так и будет. И уже скоро, очень скоро…

— Ты с ума сошел! — И Даша резко отстранилась от человека, который, обнимая ее, осмеливался говорить о близкой разлуке без тени горечи на устах. — Неужели ты готов расстаться со мной навсегда — вот так, спокойно, без борьбы и без сожаления, и только потому, что «пришло время»?… Разве мы не в силах ничего изменить?

Смех Марио прозвучал тихо и нежно.

— Ты бунтуешь против вечности? Ты хочешь изменить порядок мироздания?… Не выйдет, Дашенька. И потом — почему расстаться навсегда?… Я буду ждать тебя все там же, на берегу, и однажды ты придешь ко мне — так же просто и естественно, как это уже случалось. Какая разница, сколько времени пройдет на земле, если здесь мне будет легко и радостно ожидать твоего прихода?

Даша подавленно молчала, отвернувшись в сторону и отвергая всем сердцем слишком простую, слишком ясную его логику. Это была логика смерти, а она все еще оставалась живой. И, поняв это, Марио взял ее за подбородок и, повернув к себе ее нахмуренное лицо, коснулся Дашиных губ своими губами — умиротворяюще, легко, будто прося прощения за то, что огорчил девушку. Но и поцелуй этот не был принят Дашей, он показался ей слишком бесплотным, слишком сухим — в отличие от былых поцелуев этого мужчины, воспоминания о которых заставляли бешено биться ее сердце, из этого вдруг словно начисто удалили всю страсть и живость, всю пылкость и теплоту настоящей земной любви. И, почувствовав, как она не соглашается, отрекается, уходит от него все дальше и дальше, Марио быстро, почти резко встряхнул девушку за плечи и заговорил куда строже, чем прежде, — так, как не говорил с ней еще никогда: