Над Черемошем - Михаил Стельмах

— Жизнь! — говорит и Юрий Заринчук, осторожно вылавливая из пруда отяжелевшую от взятка пчелу. Она некоторое время лежит у него на ладони золотым самородком, потом, отчаянно взмахнув прозрачными крылышками, ввинчивается в небо и; падает на леток, облепленный такими же труженицам и, как она.

Вечереет. Мимо пруда по узкой полевой дорожке проходят к Черемошу девушки.

Плавала лебедкаВ лебединой стае.Крикнул белый лебедь,К милой подлетая:

— Ты скажи, родная,Что тебе не спится?Иль пора насталаСердцу чаще биться?

И лебедка другуНа то отвечает:— Соловушка в рощеМне уснуть мешает.

Песня окликает подруг со всех полей. Девушки шагают в обнимку, как молодые годы, а позади них все подымаются и подымаются нивы, выкидывая первый колос и первый цвет. Разворачивается тот незабываемый праздник весны, когда каждый злак стремится порадовать человека, дорасти до него, одарить его нежностью животворной пыльцы.

— Растет земля. Как никогда растет, — шепчет старик, и все его мысли только о жизни.

— Да не может быть?! — у Марьяна Букачука глаза становятся круглыми от испуга.

— Как не может быть? Сам, собственными глазами, видел. А Настечка, и Мариечка, и Катеринка, и другие девчата собрались их встречать… Парни вздумали провести плот разом в десять клетей, — волнуясь, объясняет Дмитро Стецюк. — Помирать им, что ли, захотелось в одночасье, детям нашим?! Пойдем, пойдем живей, может отговорим. Пойдем, Марьян!

— А, горюшко мое! — и старший пастух стал спускаться с горы. — Такого плота еще во всей Гуцульщине не бывало!

Карпаты величественно колышутся в весеннем мареве. Кажется, синие от пихт и зеленые от лугов горы перегоняют, спускают в долину солнечное золото и оно в грузном неводе покачивается на волнах Черемоша.

На воде, привязанный к стоякам, колышется гигантский, в десять клетей, плот. К тяжелым рулевым веслам стали Василь Букачук, Иван Микитей и Семен Бойко. Марко Лычук и Володимер Рыбачок дружно сбрасывают чалки.

— Не поспели! — кричит, подбегая к берегу, Марьян.

— Не поспели, — беспомощно вздыхая, повторяет Дмитро. — Не может гуцул напутствовать недобрым словом. Не может, а лучше, чтобы мог.

— Счастливого плаванья! — машут крысанями Марьян Букачук и Дмитро Стецюк.

— Отец, не горюйте! — кричит Василь.

— Не горюйте, отец, — улыбается Стецюку Микитей.

— Хорош у вас сын! — дружески посмотрел Марьян на Дмитра. — Скоро свадьба?

— Разве я знаю? Прежде мы детей учили, а теперь… — он замахал крысаней и отер ею набежавшую слезу. — Даже не верится, Марьян, что у нас такие дети.

Плотогоны выводят плот на середину реки.

Издалека назойливо наплывает угрожающий гул. Кажется, будто гудят какие-то подземные адские жернова, размалывая покой природы на хмурые зерна тревоги. Это клокочет, беснуется на пороге вода, и гул ее нависает над оглохшими пихтами, шума которых здесь не услышишь ни в одно из времен года.

Плот все стремительнее втягивается в свирепую, покрытую пеной пасть переката. Вот первая клеть взлетает на гребень порога, на миг повисает в воздухе и стоймя падает вниз. Вода и пена покрывает и бревна и плотогонов. А сверху напирают одно на другое следующие звенья.

Но вот над волнами неясной скульптурной группой подымаются плотогоны. Ритмично повернулись весла, и притихшие клети на некоторое время покоряются человеку.

С высокого берега раздается разбойничий свист. На маленькой скалистой площадке беснуется, захлебываясь от хохота, уродливая фигура Нарембы. Но только плотогоны заметили его, как он словно сквозь землю провалился.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — трижды сплюнул через плечо Бойко. — Не к добру эта встреча… Ой! — глаза его налились ужасом. Он первый заметил, что вдали, там, где берег круто спускался к воде, Черемош перегородило свежесрубленное дерево.

— Приготовили нам в ущелье смерть… — Побелевший Иван Микитей вздохнул, обвел взглядом подточенные водой и тиной скалы и хотел было отчаянным движением сорвать рулевое весло.

— Правь, Иван! — властный голос приковал его к рулю. Василь склонился к товарищу, поцеловал его. — Рулевой должен править до последней минуты.

От трех равномерных ударов вода забурлила, вытягивая тело плота и приближая его к столетней пихте, соединяющей берега не мостом, а смертью.

Но что это? На пихте вдруг появились девушки.

«Переходят на тот берег. И ничего не знают, — с тоской подумал Иван. — Может, и Настечка с ними».

Вот девушки спрыгнули с живого моста, и головы их замелькали в прорезях ветвей.

— Василь, да видят ли они нас-то? — забеспокоился Иван. — Еще и сами погибнут… Гей, гей! — крикнул он что было сил.

«Гей, гей!» — отозвались дикие ущелья.

Но девушки даже не оглянулись на крик. Обхватив вершину пихты, они принялись оттаскивать ее в сторону. И вот дерево, затрепетав всеми ветвями, передвинулось по каменистому дну. Между пихтой и берегом открылось незагороженное водное пространство. Вот плес расширился еще немного, и плотогоны направляют плот туда.

«Мариечка!» — Василь узнал свою милую и чуть не подрезал берег крайними бревнами.

— Настечка, беги на тот конец пихты! — кричит Иван.

Плот, черкнув по берегу и по ветвям пихты, вылетает на простор.

— Счастливого плаванья! — кричат позади обнявшиеся Мариечка и Настечка. Их глаза лишь на миг встречаются с напряженными взглядами парней.

— Счастливого плаванья! — приветствуют сплавщиков девушки, стоящие впереди, и на плот летят вешние цветы.

— Молодцы! — улыбаясь, покачивают головами пожилые гуцулы.

А плот уже вплывает в вечер. Иван снимает весло со штыря, зажигает смоляной факел — лушницу, — кладет ее на плечо и стоит с нею, как Прометей.

Мерцающий огонь, а еще более того чуткий, никогда не изменяющий слух помогают плотогонам не сбиться с фарватера. И они застыли у весел, настороженные и могучие.

Звено Олены Побережник рыхлит междурядья, время от времени тревожно поглядывая на приближающийся трактор.

— Я ж ему по-хорошему сказала: не пущу на свою делянку — и все. А он подбоченился и хохочет, как герой: машина, мол, лучше распушит, чем сапка! — в который уже раз пересказывает Олена женщинам своего звена разговор с трактористом. — Может, и лучше, да зато как она утаптывает почву! Это же вес, железо тяжелое. Оно по всему полю торную дорогу прокладывает… Ой, сюда идет!

Олена, размахивая сапкой, устремляется наперерез трактору.

— Стой, говорю тебе! Стой! Слышишь, Павлусь, стой!

— Опять вы за свое? И как у вас язык не распухнет!

— Павлик, я тебе вечером пол-литра поставлю, только не кромсай ты мне поле и сердце мое, — просит Олена, понизив голос, чтобы не услыхали женщины.

— Вы что, тетка, белены объелись сегодня или с дядькой Лесем не доругались за ночь? На черта мне ваши пол-литра, когда я дело делаю!

— Так ни мой поклон, ни моя водка не останавливают тебя? — рассвирепела Олена. — Так я тебе сама путь перегорожу! Стой, выродок, а то под колеса лягу! — Олена ударила сапкой по радиатору и вросла в землю перед машиной, готовая на все.

— Чтоб вам пусто было! У меня тоже самолюбие есть! — Павло круто повернул машину на дорогу.

— Видите, остановила все-таки! — отирая пот, сообщила Олена своему звену.

— Павло, заезжай на мою делянку, — подходя к трактористу, предложила Ксеня Дзвиняч.

— Пускай едет! — злобно бросила Олена. — Теперь, Ксеня, получишь ты свои центнеры, когда рак свистнет, а муха закашляет… Лучше останови его, как я!

— Рост у меня не тот, что у вас, Олена. Это вам при вашей дородности под стать трактор остановить.

— А то нет! — ответила Олена, потрясая сапкой. — Пусть не думает, что я хуже всех. Ксеня, любушка, чернеет твое поле, совсем черное! — с ужасом воскликнула она, глядя на разрыхленную почву. — Догони его, догони скорей! Сама боишься — так я для тебя, так и быть, своим телом заслоню, не пожалею!

— Оленка, я в науку верю, — с тревогой ответила Ксеня.

— Ты глазам своим верь, — рассердилась Олена и не могла успокоиться до прихода домой.

В хате она застала Леся. Он сидел за столом и, наморщив лоб, писал что-то.

— Лесь, ты что пишешь? Письмо? — подходя к столу, спросила Олена.

— Нет, корреспонденцию.

— Корреспонденцию? А ты не собираешься выехать в Станиславскую редакцию, как тот корреспондент, что к нам приезжал?

— Пока не собираюсь.

— О чем же ты пишешь?

— О работе нашей бригады. И еще о том, как одна женщина из нашей бригады хотела остановить сапкой трактор и сбавить урожай.

— Это из твоей бригады женщина?

— Сказал ведь уже, что из моей. Ты чего расстроилась?