Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— У меня нет никаких фактов, но...
— То-то и оно! Может, скажете, и спиртик не пользовали?
Тут замялся Николай Иванович. Было, было! Однажды на восьмое марта была выставлена на общий стол бутылка спирта. Но кем была принесена и откуда — не интересовался.
— Что притих? — весь обернулся к нему следователь, и Николай Иванович отпрянул, вспомнив жесткие, нахальные пальцы его на своей скуле. — Значит, пользовал? Ну вот, а ты говоришь!
Виталий Алексеевич откинулся на сидении, расслабился. Устал он что-то, надоели ему людишки. Использовать вдруг захотелось минуты покойной езды по улицам города. И он как бы отринул от себя все, заставил забыть на короткое время. И утомленно закрыл глаза.
«Овражная..., — мысленно корчился, ту́жился тем временем Николай Иванович вспомнить, что ж там такое на улице Овражной — улице окраинной, похоже, трущобной, с дурной славой. Тюрьма? Но нет, городская тюрьма — место известное каждому блажанину. Может, филиал какой-нибудь?
— Куда едем? — осмелился спросить он осторожно.
— Увидим, — не открывая глаз процедил следователь.
«Психиатрическая спецлечебница, кажется, имеется на Овражной, — припомнилось Николаю Ивановичу — но при чем тут...» При чем тут он, хотел пожать Николай Иванович плечами, но вдруг всплыли в памяти газетные статьи и передачи по телевидению про то, как годами томились в психушках без суда и следствия инакомыслящие, всякого рода диссиденты, и происходило это в совсем недавние времена. «Неужели?!» — втянул он голову в плечи и выпучил глаза на то ли дремлющего, то ли задумавшегося следователя. Да нет, не может быть, нигде он ничего такого не говорил... почти.
Так и сидел он весь оставшийся путь со страхом внутри, пока петляла машина по низкорослым улочкам окраины, уставленным тополями, вымощенным кое-где еще дореволюционным булыжником. «Вот она, Овражная!» — узнал Николай Иванович, когда показалось впереди длинное трехэтажное, тюремного вида здание, окруженное тюремной же, кирпичной стеной.
Подкатила «Волга» к железным крепостным воротам, толстым железом была окована и дверь контрольно-пропускной будки, в ней зарешеченное имелось окошко, в это окошко выглянуло в ответ на звонок Виталия Алексеевича серое, сплюснутое с боков лицо в фуражке, дверь открылась, и следователь, цепко ухватив за локоть, воткнул в нее Николая Ивановича, пропихнул сквозь грязный вонючий коридорчик и вывел на больничный двор к одноэтажному, еще более мрачному зданию, стоявшему перпендикулярно главному.
— Нам сюда, — кивнул он на жестяную, побитую камнями табличку. «Судебно-психиатрическое отделение», — прочитал Николай Иванович.
— Зачем? — уперся он ногами в землю и попятился, выдирая руку из железных следовательских пальцев.
— Ку-уда! — Виталий Алексеевич с легкостью одолел его робкий бунт и так притиснул к двери, что вдавился он в нее щекой и носом. — Шалите, доктор! — и нажал на белую кнопку электрического звонка. — Что, собственно, вас смущает? Вы отрицаете очевидные факты. Я, как следователь, должен знать, почему вы это делаете, нет ли здесь патологии. И своей властью посылаю вас на экспертизу. Вы же врач, должны соображать, — говорил Виталий Алексеевич будничным, скучным голосом.
Торчащий из двери ржавый гвоздь находился в нескольких миллиметрах от носа Николая Ивановича, и если бы следователь двинул слегка рукой, мог бы гвоздь вцепиться ему в кожу лица, разодрать. Завороженно, скосив глаза, смотрел он на него, а гвоздь двоился, множился, рос, извивался подобно змее, и вдруг обозначилась на нем змеиная голова, разверстая пасть с жалом, и смотрела змея глазами Виталия Алексеевича.
— П...пустите! — прошептал он.
И в этот момент дверь лязгнула, отворилась, змееподобный гвоздь упорхнул, отлетел с шипеньем и зубовным скрежетом, и разверзлось перед Николаем Ивановичем темное, вонючее пространство, и вонь была какой-то тюремно-вокзальной.
— Проходим! — и опять Виталий Алексеевич воткнул его в это пространство и проволок через тамбур, где на деревянных скамейках сидели и курили конвойные солдаты.
Закружилось все в голове Николая Ивановича, он уж и не помнил, как пролетел длинный коридор мимо тянувшихся справа и слева дверей с застекленными прорезями, как, влекомый следователем, впихнут был в одну из этих дверей.
— Сидеть здесь! — властно приказал Виталий Алексеевич и ткнул пальцем в порезанный, растерзанный топчан. Николай Иванович покорно сел и огляделся.
И ужаснулся: прямо перед ним на голой сетке кровати сидел человек в одних длинных сатиновых трусах, и два ряда латунных пуговиц военного образца были нашиты прямо на обнаженное тело, к коже. Человек с бессмысленной улыбкой смотрел на Николая Ивановича и отдавал ему честь. Другой, завернутый в грязную простыню, стоял на коленях на бугристом, заплеванном полу и молился по-мусульмански. Третий, совершенно голый, прыгал по палате на одной ноге.
Вспомнились Николаю Ивановичу рассказы про подобные заведения, про то, как после уколов человек не узнает маму родную, как распуская слюни, размазывает по стене собственное дерьмо, то воет и плачет, то как мартышка копошится на виду у всех в причинном месте. Рассказы такие удивляли, но пролетали мимо ушей, ужасно все это далеким казалось, как будто на другой планете, и вот... Вот оно! Бросился Николай Иванович к двери и забарабанил кулаками.
И моментально дверь отворилась, словно по другую сторону ее уже ждали, и показался в ней полненький врач с элегантной седоватой бородкой, за ним маячила фигура следователя.
— Ну-ну! — добродушно сказал врач, похлопывая Николая Ивановича по плечу, оттесняя его плотным животиком от двери обратно к топчану. — Что это мы так расшумелись? Виталий Алексеевич, друг ситный, кого это вы мне привезли! Стеньку Разина какого-то!
— Да нет, Анатолий Игнатьевич, это он с непривычки. А вообще-то смирный, не буянит. Кстати, коллега ваш, врач.
— Вот как? Угораздило же вас, коллега, попасть в наше заведение! Но ничего, ничего, разберемся. Не так страшен черт, как говорится. Так не буйный, говорите? Конвой не потребуется?
— Нет-нет, пока не надо, пока мы и сами. Не правда ли, Николай Иванович? — следователь любовно потрепал Николая Ивановича по затылку, словно был тот не человеком, а породистым псом. — Не надо нам никакого конвоя?
Сидел Николай Иванович на топчане, и странная истома, исходившая от руки
