Сестры Шанель - Литтл Джудит

– Посижу с тобой, пока не заснешь, – сказала она и сидела рядом, пока препарат не подействовал, избавляя от мыслей, увлекая в темноту, где не было страхов и снов о нашей матери, холодной, серой и умирающей. Я просто провалилась в забытье.

Когда на следующий день я увидела в больнице Джулию-Берту, лежащую на кровати на груде подушек, у меня перехватило дыхание. Наша прекрасная, чувственная сестра увяла, ее скулы под желтоватой кожей заострились, черты стали грубее. Сухие губы потрескались, она дышала хрипло и прерывисто. В ее глазах, на мгновение приоткрывшихся, появился странный, безумный блеск. Казалось, она нас не замечает. Я изо всех сил старалась сохранять самообладание, но комок подступал к горлу.

Эдриенн сообщила, что у Джулии-Берты был жар, она то приходила в себя, то теряла сознание. И кашляла кровью.

– Это длится много лет, – сказала Эдриенн. – Она скрывала, не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Даже маман. До того случая на рынке несколько недель назад. – Она покачала головой, ее голос дрогнул.

– Что ты имеешь в виду? Что произошло? – взволнованно спросила Габриэль.

– У нее пошла горлом кровь. Кровь была повсюду, хлестала потоком, как сказала маман. После этого они не могли… она не могла больше ходить на рынок. Люди боялись находиться рядом с ней. Они боялись, что заразятся.

– Чем? – напряглась я.

– Чахоткой.

Болезнь, которая убила нашу мать!

Мне показалось, что мои внутренности сделаны из стекла, и в эту секунду они разбивались вдребезги. Бедная, бедная Джулия-Берта…

– Когда я узнала об этом, то сразу же отвезла ее к врачу, – продолжала Эдриенн. – Он порекомендовал санаторий в Швейцарии. Морис любезно предложил оплатить пребывание там. Но Джулия-Берта отказалась. Мне оставалось лишь уговорить ее приехать сюда, в Париж, где врачи лучше, чем в Мулене. Она согласилась только потому, что вы живете здесь.

– Что говорит здешний доктор? – спросила Габриэль. – Они могут ее вылечить?

Эдриенн подавила рыдание.

– Он сказал Морису… он сказал Морису, что уже слишком поздно.

Слишком поздно?! Я посмотрела на Габриэль, в надежде, что она закатит глаза, ухмыльнется и заявит, что этот доктор, должно быть, никуда не годится, что мы должны найти другого. Но она молчала. Ее веки были прикрыты, будто она пыталась осознать услышанное.

– Нет! – Я покачала головой. – Нет! Теперь, когда она здесь, с нами, ей станет лучше. Мы вместе. Вот что важно. – Я вспомнила Жанну д’Арк, стоявшую у входа в собор, ее решительное лицо. Джулия-Берта поправится! Она лежит в настоящей больнице в Париже, у нашей матери не было такой возможности.

Медсестры с каменными лицами попросили нас удалиться. Часы посещений закончились.

Мы решили, что вернемся следующим утром.

– Это не обязательно, – спокойно сказала одна из них. – Она не понимает, что вы здесь.

Морис отвез Эдриенн к своему другу, в квартиру на улице Соссье-Леруа, где они собирались пробыть еще пару дней, а мы с Габриэль вернулись на бульвар Малешерб. Кто-то постучал в дверь, мы не открыли. Просто сидели в столовой и молча работали над шляпами. Теперь они казались ничтожными и ненужными, но по крайней мере с ними можно было что-то сделать, в них можно было что-то исправить.

Думала ли Габриэль о том же, о чем и я? Если случится худшее, что станет с Джулией-Бертой? Монахини сказали бы, что она отправится в ад. Она была блудницей. Грешницей. Что, если они правы? Габриэль и Эдриенн тоже были грешницами. Весь мир катился к черту.

Позже тем же вечером, после того как Габриэль ушла к Бою, я собралась принять веронал, и вдруг слова Джулии-Берты из нашего детства в Обазине зазвенели у меня в голове: «Здесь водятся привидения».

Я, не раздумывая, оделась и вернулась в больницу. Я не могла оставить ее наедине с призраками.

Проникнуть внутрь оказалось легко. Коридоры в это время были пустыми и темными, как и ее тихая палата, если не считать звука затрудненного дыхания. Я на цыпочках подошла к кровати. Глаза сестры были закрыты, и я убрала прядь волос с влажного лба, вытерла кровь в уголках рта. Старалась не смотреть на красные пятна на ее подушке.

Тихонько подтащила стул поближе, отгоняя волну беспомощности и всепоглощающего отчаяния.

– Джулия-Берта, – зашептала я, изо всех сил пытаясь придать голосу беззаботность. – Это я, Нинетт. Я рядом. Не беспокойся. Я не оставлю тебя.

Она не открыла глаз, но издала какой-то звук. Возможно, пыталась заговорить. Может быть, ее подсознание знало о моем присутствии. А может, это был вздох или стон боли. Но мне показалось, что по мере того, как я говорю, ее дыхание успокаивается.

– Тебе не нужно ничего отвечать. Ты же меня знаешь. Я могу болтать бесконечно. Помнишь, как монахини всегда бранили меня: «Следите за языком, мадемуазель Шанель!» Теперь я весь день общаюсь с клиентами Габриэль. Она делает шляпы, Джулия-Берта. Шикарные шляпы, и la haute, élégantes и дамы полусвета покупают их. Ты будешь работать с нами, как только поправишься. Наконец мы все вместе, Джулия-Берта! Я так рада, что ты приехала в Париж!

Я рассказала ей, что шляпы Габриэль продаются быстрее, чем мы успеваем их сшить, что нам нужен бутик с большим количеством комнат и помощников, как у великих парижских модисток, и с рекламой во всех журналах. Когда Джулия-Берта закашлялась, я вытерла кровь полотенцем и продолжила говорить о посетителях, о том, как они одеваются, как ведут себя. Я рассказала ей о Бое Кейпеле, о том, что он делает Габриэль лучше, что он красив, богат и любит ее, и о Лучо Харрингтоне, о том, как он заставил мое сердце выпрыгнуть из груди.

– Я никому не рассказывала о Лучо, – шепнула я. – Ты единственная, кто знает. Это наш секрет.

Когда у меня кончались темы для рассказов о нашей жизни, я перешла к истории о «Танцовщице из монастыря», совсем как тогда, в Обазине, когда я забиралась в постель Джулии-Берты. Я сняла шляпу и туфли и пристроилась рядом с ней на узкой больничной койке. Я закрыла глаза, почувствовала ее жар, влагу ее кожи, ее неглубокое, болезненное дыхание и обняла ее. И продолжала говорить о балеринах, красивых графах и любви с первого взгляда, чтобы утешить ее и утешить себя, пока воспоминания о прошлом вспышками обрушивались на меня.

Ранняя смерть. Это было давнее пророчество цыганки. Я была так уверена, что речь идет о нашей матери! Я чувствовала сейчас ее незримое присутствие, все призраки прошлого, святые и нечестивые, здесь, в больнице, ждали, пока я засну…

И тогда они забрали Джулию-Берту.

– Ее больше нет, – сказала медсестра, а из окна как ни в чем не бывало лился свет.

Я в полубессознательном состоянии подняла голову.

– Нет, она здесь, – возразила я, чувствуя ее рядом.

Но ее кожа была прохладной. Она не дышала и не двигалась. Я закричала, но в тот момент, когда медсестры попытались оторвать меня от нее, я могла поклясться, что услышала ее голос – он так ясно прозвучал в моей голове, свободный и безмятежный:

«Не волнуйся, Нинетт. Все хорошо. Я нашла свое Нечто Лучшее».

Несколько дней спустя Габриэль, Эдриенн и я вместе с Боем и Морисом похоронили Джулию-Берту в Cimetiere de La Chapelle[58] среди весенних цветов – новой жизни, распускающейся среди могил. Мох цвета изумрудов покрывал старые каменные гробницы, словно они были одеты в вечерние платья для какого-то мрачного торжества.

Мы были непреклонны в том, что бабушке и дедушке пока не стоит об этом сообщать. Видеть их не хотелось. Они отчасти были виновны в смерти Джулии-Берты, потому что не присматривали за ней должным образом, использовали ее внешность на рынке, чтобы привлечь клиентов к своему товару. Тяжелые условия, которые они создали ей, в конечном итоге погубили нашу сестру, как когда-то нашу мать.