Милые бездельники - Александр Шеллер-Михайлов

Стоялъ чудесный майскій день, когда, вернувшись въ Петербургъ, я снова посѣтилъ родное кладбище. Здѣсь все было уже зелено, надгробные кресты и плиты тонули въ сочной травѣ, среди густо разросшихся деревьевъ слышались немолчный гомонъ и пѣніе птицъ, кое-гдѣ на могилахъ безпечно рѣзвились и хохотали дѣти, близъ самой ограды кладбища, весело пыхтя и стуча колесами, пронесся по высокой насыпи желѣзнодорожный поѣздъ, унося изъ душнаго города ѣдущихъ на дачи. Все дышало жизнью и ничто не говорило о смерти. Я поднялся по ступенямъ къ своимъ могиламъ, открылъ дверь рѣшетки и присѣлъ на скамью, поздоровѣвшій во время долгаго путешествія и теперь охваченный, подъ вліяніемъ грѣвшаго солнца и оживившейся природы, жизнерадостнымъ чувствомъ, какъ-будто я былъ не среди покойниковъ, а гдѣ-то въ цвѣтущемъ и разстающемся на плодородной почвѣ саду. Въ эту минуту мой взглядъ упалъ на памятникъ Марьи Петровны, и я вспомнилъ о ней. Жива ли старушка? Вотъ кстати бы встрѣтить ее здѣсь теперь, румяную, бодрую, улыбающуюся. Я поднялся и сталъ смотрѣть на надпись на ея памятникѣ: день и годъ ея смерти попрежнему не были обозначены. Ну, значитъ, жива, слава Богу. Отчего ей и не жить, не наслаждаться жизнью? Богата, окружена любящею родней, уважаема въ обществѣ, какъ искренно добрый человѣкъ…

Пробывъ на кладбищѣ съ полчаса, я уѣхалъ.

Въ теченіе лѣта я разъ пять заглядывалъ сюда, но, къ сожалѣнію, ни разу не встрѣтилъ «сосѣдку». Не больна ли она?

Я какъ-то задалъ этотъ вопросъ Власу, могильщику, присматривавшему за ея и за моими могилами, то-есть выметавшему съ нихъ соръ, посыпавшему пескомъ дорожки и исполнявшему всѣ тому подобныя обязанности.

— Нѣтъ-съ, живы и здоровы, — отвѣтить онъ. — Рѣдко только нынѣ бываютъ здѣсь.

— Рѣдко бываетъ? Что же это значитъ? Ужъ не разлюбила ли она своего Прохора Васильевича и своего Костю? — Я посмотрѣлъ на огороженное мѣсто ея могилъ и удивился немного, замѣтивъ, что оно нѣсколько запущено: на немъ не было тѣхъ дорогихъ цвѣтовъ, которыми обыкновенно лѣтомъ украшаюсь это мѣсто.

— И цвѣтовъ нынче нѣтъ у васъ тутъ, — сказалъ я могильщику.

— Воруютъ-съ, — отвѣтилъ онъ хмуро:- не усторожишь за этими дьяволами-ворами. Съ отмычками ходятъ, пусто бы имъ было. Украдутъ, а ты отвѣчай, что плохо сторожишь. А не ночевать же на могилѣ.

И, сердито сплюнувъ, онъ прибавилъ:

— Вонъ образъ и тотъ скрали! Лампаду тоже. Извѣстно, дорогія вещи, какъ не позариться. А тоже потомъ все на нашемъ братѣ отзывается.

Я поднялъ глаза и увидалъ, что передъ нишей не было лампадки, а въ самой нишѣ не было ни образа, ни бронзовой его рамы. Пустое невыровненное углубленіе, гдѣ прежде находился образъ, безобразило часовенку, и мнѣ показалось страннымъ, что Марья Петровна не вставила новаго образа вмѣсто пропавшаго. Неужели ее не тревожитъ, что ея Прохоръ Васильевичъ, любившій живопись и все изящное, лежитъ теперь подъ такимъ обезображеннымъ памятникомъ?

Во мнѣ пробудилось любопытство, мнѣ захотѣлось еще сильнѣе увидать Марью Петровну, разспросить ее обо всемъ, разрѣшить загадку. Какъ-то невольно я обратилъ вниманіе на надпись на памятникѣ, и мнѣ бросилось въ глаза: «скончался 1-то сентября 1875 года». Это былъ день смерти ея Кости. Конечно, въ этотъ день она посѣтитъ его могилку. Не завернуть ли и мнѣ въ этотъ день сюда?

Я такъ и сдѣлалъ.

Дѣйствительно, пріѣхавъ 1-то сентября на кладбище, у одной изъ кладбищенскихъ церквей я увидалъ коляску Марьи Петровны среди нѣсколькихъ другихъ щегольскихъ собственныхъ экипажей. Въ главной церкви была заказная обѣдня. Я зашелъ туда, но Марьи Петровны тамъ не было. Я понялъ, что она, вѣрно, на могилѣ, и прошелъ туда. Старушка сидѣла на одномъ изъ металлическихъ стульевъ, стоившихъ на могилѣ около памятника, и смотрѣла какъ-то-особенно не весело. Я окликнуть ее.

— А, дорогой сосѣдъ, — отозвалась она, едва замѣтно улыбаясь. — Вотъ-то не ждала!

Она, какъ мнѣ показалось, и похудѣла, и поблѣднѣла, и постарѣла.

— Привелъ Богъ еще свидѣться, — заговорила она, отворяя дверь рѣшетки и приглашая меня войти. — Рада я, голубчикъ, что свидѣлась. Совѣта нужно спросить. У всѣхъ теперь совѣтовъ спрашиваю, точно одурѣла вдругъ, а всѣ только подсмѣиваются. «По пустякамъ тревожитесь», говорятъ. Вы-то этого не скажете. Сердечный человѣкъ, все такое понимаете, да притомъ и сами причастны къ этому дѣлу.

— Къ какому дѣлу? — спросилъ я, недоумѣвая.

Я сѣлъ на другой стулъ, стоявшій около памятника.

— Да вотъ, — она указала на пустое мѣсто въ нишѣ. — Власъ-то, вѣрно, говорилъ вамъ, какъ и что тутъ случилось.

— То-есть сказалъ, что украли образъ и лампаду, и только, — сказалъ я.

— Ахъ, глупый, глупый народъ, — нѣсколько раздражительно проговорила она. — Украли! укради! Да развѣ въ этомъ суть-то? Развѣ это все внутри меня перевернуло? Тысячи, слава Богу, теряла, да не плакала, потому деньги что- наживное дѣло, да и не съ ними на судъ-то Божій предстанешь. А тутъ горе-то какое случилось! Вотъ, жила-жила, да на старости лѣтъ и натворила бѣдъ, душу христіанскую погубила.

Я ничего не понималъ.

— Разскажите, въ чемъ дѣло! — сказалъ я.

— Помните, милый вы человѣкъ, когда памятникъ-то кончили и вы тутъ были, нашъ разговоръ? — дружески начала она, дотрогиваясь рукой до моей колѣнки. — Расхвасталась я тогда; и живопись-то хороша, и бронза-то по особымъ рисункамъ сдѣлана, и лампада-то по заказу чрезъ огонь позолочена, и восемьсотъ-то рублей съ небольшимъ заплачено. Соврала даже вамъ, цифру убавивши, чтобы похвастать, какъ дешево покупаю. Тоже баба! Помните?

— Помню, помню, — отвѣтилъ я.

— Ну, а мальчика-то, голодненькаго мальчика съ слѣпенькимъ отцомъ-нищимъ помните? Еще кудри-то его, мальчика-то, да глава-то его обоихъ насъ поразили? Тоже не забыли?

Я утвердительно кивнулъ головой.

— Ночью во снѣ эти глаза теперь на меня смотрятъ, да какъ смотрятъ-то, тоскливые да укоризненные, словно на убійцу, — проговорила она въ сильномъ волненіи. — Ей-Богу! Вѣдь это онъ укралъ-то, мальченочка-то этотъ, его это я, голубчика, искусила, грѣшница. Да я думаю. Прохоръ-то Васильевичъ въ гробу перевернулся, когда онъ-то, малышъ-то этотъ несчастный, мною подъ руку подтолкнутый, образъ-то выковыривалъ да лампаду отвинчивалъ здѣсь на могилѣ.

— Полно вамъ, началъ я:- вы тутъ не…

Она съ несвойственной ей рѣзкостью перебила меня:

— Не говорите мнѣ хоть вы-то того, что другіе говорятъ! Словно сговорились всѣ ухлопать меня самыми этими утѣшеніями! Такъ другіе того разговора не слышали и человѣка этого не видали, и души-то у нихъ кожаныя; а вы…

Она вдругъ прервала начатую фразу и опять задушевнымъ тономъ спросила меня:

— Помните, родной мой, какъ я спросила старичка: «хворый онъ у тебя?» а старичокъ-то коротко отвѣтилъ: «голодный!» Умирать я буду, а этого слова не забуду. Ни слова этого, ни того, какъ сказано оно было, не забуду. Ни въ одномъ грѣхѣ не покаюсь, а въ этомъ буду весь вѣкъ каяться. Голодному гривенникъ дала, а тутъ при немъ же нашла чѣмъ хвастать, что сотни рублей на украшеніе памятника бросила…

Чтобы немного разсѣять ея мысли о ея виновности въ этой исторіи, я спросилъ:

— О чемъ же вы хотѣли со мной-то посовѣтоваться?

— Объ адвокатѣ, объ адвокатѣ, голубчикъ. — заторопилась она — Кого лучше взять? Говорила я съ родными, съ знакомыми. Всѣ шутятъ только: «Да возьмите любого, тутъ и защищать-то нечего, дѣло ясно и никакихъ оправданій быть не можетъ: укралъ воришка, вотъ и все, а тутъ еще святотатство — отягчающія вину обстоятельства!» А? каково? Эти они мнѣ-то говорятъ: «отягчающія обстоятельства!» Тупымъ ножомъ по-сердцу рѣжутъ, да еще смѣются: «изъ ума, молъ, наша старушка выживать стала». Ну, а вы меня поймете и поможете мнѣ. Такого мнѣ адвоката надо, чтобы душу-то мою понялъ, чтобы меня-то не казнилъ: вѣдь, накажутъ мальчугана — меня накажутъ, пить-ѣсть я не въ силахъ, какъ вспомню, что сослать его могутъ. Отягчающія обстоятельства, шутка сказать! Вы мнѣ ужо подыщите, голубчикъ. Такъ среди нихъ, говорятъ, разные есть — одни если крючкотворствомъ надо донять, такъ хороши; другіе, если слезой пронять нужно; извѣстно, дѣла всякія у нихъ, тоже за деньги умудряются.

Я успокоилъ, какъ умѣлъ, Марью Петровну и пообѣщалъ ей разузнать все это дѣло и переговорить съ нѣсколькими присяжными повѣренными. Она крѣпко пожала мою руку и поднялась съ мѣста, чтобы пройти въ церковь, гдѣ шла уже обѣдня.

— Вотъ, вѣдь, на могилки свои перестала даже ѣздить, — сказала она мнѣ, направляясь со мной къ церкви. — Не могу смотрѣть на этотъ памятникъ, точно укоръ онъ стоитъ передо мною… Да и молюсь-то нынче Богъ знаетъ какъ: крещусь, крещусь, а въ головѣ, все онъ, все мальчоночка этотъ, смотритъ на меня, да такъ вотъ, что жутко…

Никогда я не думалъ, что я могу такъ горячо заинтересоваться чьимъ-нибудь совершенно чужимъ и совершенно зауряднымъ дѣломъ, какъ я заинтересовался этимъ дѣломъ о кражѣ образа и лампады. Но что я, — самъ Александръ Васильевичъ Протасовъ, присяжный повѣренный, рекомендованный мною Марьѣ Петровнѣ, очень горячо взялся за это лѣто, хотя онъ уже давно привыкъ смотрѣть совершенно равнодушно на всякихъ воришекъ, на осужденія и оправданія ихъ: «Старушку надо оправдать, — шутливо замѣтилъ онъ мнѣ, переговоривъ съ нею. — Она немножко того!» добавилъ онъ, повертѣвъ рукою около лба. Она дѣйствительно была жалка и трогательна въ своей душевной тревогѣ и могла разжалобить каждаго. Я согласился вполнѣ съ Протасовымъ, что оправданіе было нужно прежде всего ей.