Проклятье Победителя (ЛП) - Мари Руткоски

Иногда он жалел об этом.

И все же. Кестрел не увидит его в кузне, не узнает, что он читает, потому что не может покинуть своих покоев. Она не может даже ходить.

Арин захлопнул книгу и сжал ее негнущимися пальцами.

«Я прикажу разорвать тебя на части», — сказал генерал.

Но не поэтому Арин держался в стороне от нее. На самом деле — не поэтому.

Он заставил себя отбросить эти мысли и вернул книгу на прежнее место. Арин занялся тихой работой, разогревая в тигеле железо и уголь, чтобы выплавить сталь.

Через некоторое время Арин осознал, что напевает мрачную мелодию. На этот раз он не стал себя останавливать. Тяга к музыке была слишком велика, желание отвлечься слишком сильно. Затем он понял, что песня, запертая за его сжатыми зубами, — это та мелодия, которую Кестрел играла для него несколько месяцев назад. Он почувствовал во рту ее низкое и живое звучание.

На мгновение он представил, что его губ касается не музыка, а Кестрел.

Эта мысль остановила и его дыхание, и песню. 

Глава 24

Когда никто не видел, Кестрел тренировалась ходить по своим апартаментам. Часто ей приходилось опираться рукой о стену, но она могла дойти до самых окон.

Ни разу она не увидела того, что хотела, и не могла не задуматься, было ли это совпадением или Арин избегал ее так старательно, что намеренно выбирал те тропы через поместье, которые оставались невидимыми из ее покоев.

Она не могла справиться с лестницей, и это означало, что путешествие в музыкальную комнату на первом этаже оставалось невозможным, если, конечно, она не согласится, чтобы ее понесли. Этого Кестрел делать не собиралась. Однако часто она ловила себя на том, что выбивает пальцами на мебели или на собственных ногах воображаемые мелодии. Отсутствие музыки стало постоянной ноющей болью внутри нее. Она гадала, как Арин, если он действительно был певцом, мог не петь.

Она думала о длинных лестничных пролетах и заставляла свои мышцы работать.

Отец застал ее в гостиной, где она стояла, держась за резную спинку стула.

— А вот и моя девочка, — сказал генерал. — Уже на ногах. С таким рвением ты мгновенно станешь военным офицером.

Кестрел села и бросила отцу небольшую ироническую улыбку.

Он ответил тем же.

— Я хотел сказать, что рад твоим успехам и что, к сожалению, не смогу пойти на Зимний бал.

Хорошо, что Кестрел уже сидела.

— Почему тебе вдруг могло захотеться пойти на бал?

— Я подумал, что буду сопровождать тебя.

Кестрел уставилась на него во все глаза.

— Я осознал, что никогда не танцевал со своей дочерью, — объяснил генерал. — И это было бы мудрым ходом.

Мудрым ходом.

Демонстрацией силы. Напоминанием об уважении, причитавшемся генеральской семье. Кестрел тихо сказала:

— Ты слышал, о чем разговаривают в обществе.

Генерал поднял руку, повернув ее открытой ладонью к Кестрел.

— Отец…

— Не надо.

— Это неправда. Я…

— Мы не станем это обсуждать. — Он приподнял руку к глазам, а затем позволил ей упасть. — Кестрел, я здесь не для этого. Я здесь, чтобы сообщить тебе, что уезжаю. Император отсылает меня на восток воевать против варваров.

На памяти Кестрел это был не первый раз, когда ее отец отправлялся на войну, но страх, который она ощущала, оставался неизменно острым.

— Надолго?

— На столько, на сколько потребуется. Я уезжаю со своим полком утром в день бала.

— С целым полком?

Он уловил тон ее голоса и вздохнул.

— Да.

— Значит, в городе и окрестностях не останется солдат. Если возникнут неприятности…

— Городская стража остается на месте. Император полагает, что она может справиться с любыми неприятностями, по крайней мере до тех пор, пока из столицы не прибудут пополнения.

— Тогда император — глупец. Капитан городской стражи к подобному не готов. Ты сам говорил, что новый капитан нерадив и получил должность только потому, что выслужился перед губернатором…

— Кестрел, — решительно произнес генерал. — Я уже высказал свои сомнения императору. Однако он отдал мне приказ. Мой долг — подчиниться.

Кестрел уставилась на свои переплетенные пальцы. Она не стала желать отцу благополучного возвращения, и он не стал отвечать, что возвращался всегда. Она сказала то, что следовало сказать валорианке:

— Сражайся с честью.

— Обещаю.

Он был на полпути к двери, когда оглянулся и сказал:

— Я верю, что в мое отсутствие ты будешь поступать правильно.

Что означало, что он в это совершенно не верил.

*

Позже в тот же день Лира принесла Кестрел обед. Рабыня не глядела на свою госпожу. Она торопливо трясущимися руками опустила поднос на низкий столик возле дивана, где отдыхала Кестрел, и разлила немного чая.

— Нет необходимости спешить, — произнесла Кестрел.

Руки девушки начали двигаться увереннее, но ее дыхание стало неровным и хриплым. По ее щеке скатилась слеза.

Внезапно Кестрел поняла, почему Лира торопится: рабыне было невыносимо оставаться дольше необходимого в одной комнате со своей госпожой.

Госпожой, которая, как все говорили, взяла в любовники того, к кому испытывала чувства Лира.

Кестрел следовало бы ощутить жалость. Желание объяснить, что слухи, в которые верила Лира — в которые, должно быть, верил весь город, — не были правдой. Однако Кестрел не могла оторвать взгляда от красоты девушки, от того, как слезы сделали ее зеленые глаза еще зеленее. Она гадала, какой должна быть любимая Арина, раз Лира не могла заставить его изменить свой выбор.

Пока Кестрел пыталась представить себе девушку с рынка — девушку Арина, — в ее сознании медленно сформировалась догадка.

Поэтому Арин избегает ее? Потому что скандал достиг ушей его любимой?

К горлу Кестрел поднялась волна ярости.

Она ненавидела ее. Ненавидела эту безликую безымянную девушку.

— Принеси мне зонтик, — сказала Кестрел Лире, — и оставь меня!

*

Зонт был не самой лучшей тростью. Его конец застревал в твердой голой земле, а сложенные спицы скрипели, пока Кестрел хромала через территорию имения. Однако она смогла добраться туда, куда направлялась.

Она встретила Арина в пустой апельсиновой роще. Через его плечо была перекинута лошадиная сбруя, которая звякнула, когда Арин остановился и уставился на Кестрел. Его плечи были напряжены. Подойдя ближе, Кестрел увидела, что его челюсти сжаты и на нем не осталось ни следа побоев, оставленных стражниками. Ни одного синяка. Разумеется, их и не могло быть, потому что прошел уже почти месяц.