Казачий разъезд - Николай Самвелян

Отстреливаясь, вместе с драбантами король все же ушел от преследования.

Через полчаса хирург Нейман с испугом разглядывал королевскую ногу. Рядом со столом валялся разрезанный окровавленный сапог. Кость была задета, а возможно, даже раздроблена.

— Будет очень больно, ваше величество…

— Ничего, потерплю, — сказал король, а его бледное лицо покрылось росинками пота. — Я останусь хромым?

— Не думаю, — ответил Нейман. — Постараемся сделать все, что в нашей власти. Негодяй, который стрелял в вас, спасся?

— Нет. Я ранил его первым же выстрелом, а затем подъехал и на всякий случай прострелил ему голову.

— Вашему мужеству можно только поклоняться.

— Сейчас постарайтесь сосредоточиться не на моем мужестве, а на моей ноге.

У барака, где Нейман врачевал королевскую ногу, собрались все шведские военачальники. Здесь были и Левенгаупт, и Рейншильд, и Спарре, и первый министр граф Пипер.

— Для чего нужна была эта безумная выходка? — спрашивал Пипер. — Мало всего того, что произошло с нами за последние месяцы, так теперь в русском лагере станет известно о ране короля. Лучшего подарка для царя Петра не придумаешь.

— Они все окапываются на той стороне реки.

— Да этих русских сам черт не разберет! Если они решили давать оборонительный бой, то с какой целью они переправляют часть полков на эту сторону?

— Позвольте, когда началась переправа? — спросил Левенгаупт. — Неужели вам не понятно, что это означает?

— А что именно это может означать?

— Прежде всего то, что нами безвозвратно утеряна инициатива. Давешняя кавалерийская атака и редуты на другой стороне реки — отвлекающий маневр. Они собираются дать нам бой здесь.

— Так пусть же поспешат! — воскликнул Рейншильд. — Дать генеральное сражение стремимся и мы. Чего же лучше?

— Надо доложить королю о переправе русского авангарда, — решил Пипер. — Немедленно. Сейчас же!

— Почему вы решили, будто речь идет об авангарде? Не исключено, что русские затеяли очередную диверсию и, столкнувшись с нашими войсками, вновь убегут за реку.

— Не хочу вступать в спор, — резко ответил Пипер. — Мне ясно лишь одно: король должен знать, что происходит. Рушится наша держава. Ответственность на нем.

Речи Пипера пугали. В последние месяцы первый министр вел себя так, будто не то замыслил заговор, не то решился уйти в оппозицию королю. Вознесенный волею Карла до высот невиданных, он, наверное, острее остальных чувствовал и свою ответственность и причастность к судьбам истории. То, что для самого Карла — монарха и правителя от деда и прадеда — было естественным, привычным, для возведенного не так давно в первые министры и графы Пипера было внове, тревожило и беспокоило его. Он еще не потерял ощущение того, что власть — не только удобство и преимущество, но и ответственность. Казалось, Карл не боялся ни суда современников, ни суда потомков. Король «божьей милостью», он понимал себя в качестве судьбы Швеции. А против судьбы не поспоришь и с нее ничего не спросишь!

Нейман закончил операцию и перевязку. Пипер и Рейншильд вошли в барак. Король лежал на спине. Лицо его было совершенно белым. Лишь под глазами синие круги. Но взгляд был спокоен, а рука — он жестом пригласил вошедших присесть на табуреты — не дрожала.

— Ваше величество, — начал Рейншильд, — русские переправляются через реку. Есть основания предполагать, что кавалерийская атака была отвлекающим маневром…

— Отвлекающим от чего? — спросил король. — От их переправы на эту сторону. Бог мой! Я и не подумал бы им мешать. Они жаждут битвы? Чего же проще! Она будет им подарена!

— Но у нас есть сведения, будто к ним приближается подкрепление — около сорока тысяч башкир и калмыков.

— Это которые с луком и стрелами? Значит, надо поспешить в бой против регулярных русских войск, а затем рассеять и азиатские орды.

— Но ваша рана…

— Она не помешает мне руководить действиями армии.

— Благоразумно ли такое решение, ваше величество? — настаивал Пипер. — У нас еще есть надежда уйти за Днепр, дождаться подкреплений из Польши.

— Нет! — твердо сказал король. — Надежды на помощь от Станислава Лещинского напрасны. Татары и турки не спешат присоединиться к нам. Впоследствии они о том глубоко пожалеют. И отступать я не стану. Пусть меня считают безумцем, но не трусом. Я сказал все.

Это означало, что спорить с королем бессмысленно.

Туман над Львовом

Панна Мария проснулась посреди ночи от чувства, будто задыхается. Что случилось? Отчего это? Она подошла к окну и отдернула занавеси. За стеклом ничего не было видно. Даже всегда горевших сигнальных огней на сторожевых башнях. Сплошная молочная пелена. Такого тумана ей еще никогда не приходилось видеть. Казалось, что на нем, как на холсте, можно писать маслом, рисовать углем или сангиной.

Туман съел город, поглотил его. Это было даже жутковато. Да, странен был весь год. Ранняя, яростная, пугающая зима. А затем — стремительная, как обвал, весна, когда за один день стаяли снега, реки вышли из берегов, с гор в долины обрушились потоки. В городах залило подвалы и склады. Да и лето было непонятным. Жара сменялась ливнями, уже совсем почти осенней слякотью. Теперь этот туман.

Уже две недели не было никаких вестей из-под Полтавы. Если бы генеральная битва состоялась, то о ней очень скоро узнали бы во Львове. Значит, там происходит нечто странное. Обе армии по каким-то причинам топчутся на месте, не предпринимая решительных действий.

Что с Василием? Где он? Говорят, когда с любимым случается беда, человек всегда это чувствует. И этот странный туман, который теперь казался Марии живым. Будто подглядывает с улицы в окно… Да нет, просто усталость. Нервы. Она не суеверна. Не верит ни в какие приметы.

К утру туман развеется. И снова будут видны строгая надменная колокольня Катедры — латинского кафедрального собора, черная и как бы составленная из кубиков звонница Волошской церкви, разноцветные черепичные крыши. Мир снова обретет реальность. Все станет на свои места.

От Лянскоронского принесут цветы, очередную записку и очередную редкую книгу, переплетенную в красный или желтый сафьян. Продержав какое-то время книгу у себя, прочитав ее, если она покажется интересной, Мария возвратит ее владельцу. Принимать от Лянскоронского подарки она не хотела.

Только откуда эта тревога? И почему посреди лета, июльским днем, такой туман?

Панна Мария зажгла свечу и почти до рассвета читала. Это была очередная книга, присланная Лянскоронским. Точнее, даже не книга, а переплетенная рукопись с иллюстрациями. На форзаце значилось — перевод с испанского. Но ни имени автора, ни имени переводчика отыскать не удалось, что наводило на мысль: уж не труд ли это самого Лянскоронского? Да и сюжет был странен. Некий испанский дворянин описывал свое путешествие в Крымскую Каффу с остановками в Мюнхене, Вене и во Львове. И именно Львов показался ему тем городом, который стоит в стороне от страстей, от нарастающей неумеренности в душах правителей и простых людей. Во Львове всё, как считал путешественник, нормально и соразмерно. Река Полтава именно такой ширины, какой и надо быть реке: не слишком глубока и не слишком широка. Дома в большинстве трехэтажные и о трех окнах по фасаду. А зачем больше? Улицы достаточно широки, чтобы на них могли разминуться две кареты. Но и не шире.

Лишь гармония, считал путешественник, может принести счастье и покой всем людям. А она возможна, если города не будут слишком велики, реки чрезмерно полноводны, а люди будут проводить жизнь не в погоне за властью и славой, а в тихих дружеских беседах, баюкающих и успокаивающих. Затем шло описание одного из львовских домов, хозяин которого посвятил свою жизнь тому, чтобы создать вокруг себя атмосферу покоя и душевного равновесия.

Мария с досадой отложила книгу. Совершенно ясно, что Лянскоронский агитировал за себя самого. Скорее всего, каллиграфический почерк принадлежит кому-нибудь из его секретарей. Возможно, текст диктовал секретарю сам хозяин…

Почему-то ей вспомнились Одноглазый Иван, купец Михайло… Что остановит этих людей, если у них душа горит? Откуда же возьмется у Лянскоронского покой? А ведь именно покоя он просил в записках, авторство которых скрывал.

Рыжий приземистый, похожий на медвежонка Михайло однажды на вопрос Марии, зачем ему политика, ответил просто и ясно:

«Конечно, я мог бы нажить много золота. По части торговли голова у меня работает получше, чем у папы римского. Но у меня дети, и я хочу, чтобы они их не убили».

«Кто «они»?» — спросила Мария.

«Ну, разные «они». Сейчас шведы, раньше были татары, а до них были и другие. Не за себя борюсь. За детей своих».