Зрелые годы короля Генриха IV - Генрих Манн

На самом деле она не просто приехала, а, собственно, убежала, потому что вину за свою неудачу на выборах Суассон взваливал на нее. Он подозревал, что она действовала против него в пользу Генриха, а потому прощание их было крайне холодно, одна из обычных размолвок — до нового возврата. Слишком много накопилось у обоих других обид, чтобы жертвовать еще и своими личными отношениями. Они, как и раньше, сойдутся снова, но пока что Екатерина не могла избавиться от тревоги. Она сидела у возлюбленной брата, полная беспокойства как за него, так и за себя. Габриель испытывала почти то же; и не будь больше ничего, достаточно было предчувствия, которое без слов передавалось от одной к другой, чтобы связать их между собою. Но этому способствовало еще многое, и самое главное — Екатерина знала, что ожидается ребенок.

Если женщины и говорили друг с другом, то шепотом, а больше молчали, что отвечало важности минуты и суровому духу обители.

— Они уже четыре часа мучают его. А он подписал? — спросила сестра.

— На завтра все готово. Мне он не говорит ни да, ни нет. Он глядит куда-то вверх, будто затаился в себе, — отвечала возлюбленная. После долгого молчания она заговорила еще тише:

— Я так хотела бы, чтобы это миновало его. Именно теперь… — Последнее было сказано почти беззвучно. — Когда я жду… Когда он ждет сына от меня.

Сестра поняла по одному дыханию возлюбленной или угадала значение слов по легкому прикосновению ее руки к животу. Она обняла Габриель, она прошептала ей на ухо:

— Мы одна семья. Я вместе с тобой жду твоего ребенка.

Этим было сказано то, что таилось в мыслях у Габриели с тех пор, как к ней вошла сестра ее возлюбленного повелителя. Принята. Более не чужая. Чуждыми показались ей теперь расчеты тетки Сурди. Если ей суждено стать королевой, настоящей королевой, то это произойдет естественно, благодаря ее чреву, и еще потому, что сестра короля, бережно проведя по нему ладонью, стала отныне ее собственной сестрой.

Екатерина медленно вернулась на свое место. На этом прекрасном лице, отмечала она, видны усталость и страдания, но они не бесплодны. «Мое лицо увядает бесцельно и никогда больше не расцветет, даже в другом маленьком личике, ибо у меня ребенка не будет. Ну как же мне не позавидовать? Мой легкомысленный брат на сей раз постоянен и верен, тут ничего не поделаешь. Отлично, моя милая! Но ты думаешь стать королевой? Королевой тебе не бывать, вот увидишь, я его знаю. Он обнадеживает тебя до поры, до времени».

Между тем глаза принцессы блуждали по комнате; комната обставлена скудно. Единственная ценность: образ Божьей Матери, украшенный множеством самоцветных камней. Когда Екатерина собралась спросить, откуда он, Габриель покраснела и отвернулась; Екатерина не спросила. «Отлично, моя милая, тебе делали богатые подарки, чтобы и ты его мучила — слезами, что ли? Душераздирающими рыданиями по ночам в часы любви».

Едва подумав это, Екатерина закрыла глаза рукой и сказала:

— Простите меня. Вашей вины нет в том, что он намерен сделать. В этом повинны обстоятельства и люди. Из первых нет ни одного, которое его бы не вынуждало, из вторых ни одного, кто бы ему не изменял. И я тоже в свое время, и я тоже.

Она в первый раз повысила голос, потому что заговорила ее совесть. «Мой бедный брат!» Здесь дверь открылась — но не резким толчком, как обычно, когда входил ее брат. Тем не менее это был он.

Когда он поднял взгляд — входя, он смотрел себе под ноги — и увидел их обеих, самых любимых на свете, он сразу сделался говорливым и радостным. Он поцеловал их, сестру покружил, перед возлюбленной опустился на колени, погладил ее руку и засмеялся. Однако же они заметили, что ему не терпится уйти, да, в сущности, он и не был с ними. Он принялся передразнивать своих прелатов и епископов, их голоса и повадки. У Буржского свиное рыло, а за Бонского каждую минуту боишься, как бы у него не выросли крылья и он не вознесся на небеса. Женщины смотрели на него без улыбки. Вдруг он умолк, повернулся к окну, прислушался, постоял, выжидая, и вышел из комнаты.

— Он на себя не похож, — сказала Екатерина в сильнейшем испуге. А Габриель поникла головой от стыда, ведь печальным он стал с нею.

Генрих спустился в старый сад. Это был для него час отдыха. Он сравнил его с часами отдыха в Collegium Navarra, когда он маленьким школьником с двумя товарищами, которых уже нет в живых, играл в перерыве между занятиями. Внезапно он очутился на том месте, где перед ним явилась несчастная Эстер в сопровождении пастора Ла Фэя. Между той минутой и этой лежали невинность и вина, знание и неведение. Генрих остановился, уловив за кустами голоса: разговор шел вполголоса, как и все разговоры в этот тягостный и неспокойный день.

Один голос:

— Он уничтожит всех своих прежних друзей. Кто сказал «а», должен сказать «б».

Другой голос:

— Позднее — может быть. Если не позабудет до тех пор. Нам знакома его неблагодарность. Новым друзьям предстоит еще узнать его.

Третий.

— Слезлив, забывчив, легкомыслен, — но кто из нас его не любит?

Четвертый:

— Не того, каким он стал сейчас. А того, кто привел утлое судно к пристани.

Генрих хотел было показаться им, но первый начал снова:

— Надо о себе подумать. Будьте настороже!

— Напрасно, Тюренн, — сказал Генрих, выступая вперед. — Я ваш всецело и не собираюсь меняться. В этом вы убедитесь сами, когда придет время.

Он увидел среди них Агриппу д’Обинье, отвел его в сторону и сказал ему на ухо:

— Я гублю свою душу ради вас. — При этом широко раскрыл воспаленные веки, — нет, он не слезлив, не забывчив, не легкомыслен. Агриппа весь содрогнулся от жалости. «Как может кто-нибудь из нас не любить его?»

И, однако, Агриппа оказался единственным, чье сердце было ему предано; это обнаружилось теперь, хотя раньше, при более благоприятных обстоятельствах, запас дружбы равномерно распределялся вокруг него. Но теплота этого единственного человека все-таки задержала его подле утраченных товарищей, а затем он пошел бродить дальше, чтобы, по своей привычке, быть одному и вслушиваться. Очутившись по другую сторону кустарника, он обернулся к Филиппу Морнею, послу, который прибыл с важнейшими сообщениями, а король все не принимал его.

— Господин дю Плесси, вы вместе со мной привели утлое судно к пристани; имели ли вы возможность выбирать ее? Вот сейчас пришлось пристать к этой.

Он поспешно ушел в конец сада; здесь чирикали птицы, но, к сожалению, не они одни. Над невысокой оградой то показывались, то ныряли две головы, их обладатели поклонами и вытянутыми в трубочку губами старались убедить друг друга в самых нежных чувствах. Мадам де Сурди щебетала:

— Будьте нашим другом, господин де Рони. Ведь вы и так уже нам друг, ибо вы нуждаетесь в нас, как мы в вас.

— Так и ни на йоту иначе обстоит дело, глубокочтимая госпожа моя, — причем Рони нырнул, а госпожа Сурди вынырнула.

— Кто станет вспоминать об управлении артиллерией? — сказала она лукаво и убежденно. — Взамен одного улетевшего кулика вы подстрелите десять.

— Лишь бы вы не упорхнули, — подхватил барон и снова скрылся за оградой.

— Король разведется для того, чтобы жениться на мадам де Лианкур. Подарите его добрым советом, и сами будете щедро одарены. Плутишка, — захихикала дама и скрылась. Вместо нее вынырнул кавалер. Что бы он ни говорил, его гладкое лицо было неизменно исполнено достоинства.

— Я заранее составил с ним такой план, сударыня. Он и отрекается только для того, чтобы возвести на престол свою возлюбленную повелительницу. Как только дело будет слажено, все немедленно станут протестантами: король, королева и даже вы, сударыня.

Тут Сурди скрылась на продолжительное время, а когда выпрямилась, взгляд ее был суров. Она поняла, что над ней смеются.

— Вы об этом пожалеете, — прошипела она. Платье ее просвистело в воздухе, так круто она повернулась. Калитка захлопнулась. Рони с тем же невозмутимым лицом пошел по самой отдаленной аллее сада; на одной из скамеек сидел король. Он подождал, чтобы его умный и верный слуга подошел ближе, и шепотом задал ему вопрос:

— А каково ваше искреннее мнение теперь, в этот последний час?

— Сир, если бы католическая вера понималась и воспринималась в ее истинном смысле, она могла бы принести большую пользу.

— Это я давно от вас слышал! А нового ничего?

— Загробный мир. — Рони остановился. — За него я не ручаюсь. — Гладкое лицо обстоятельно приготовилось к смеху. Однако раньше, чем смех вырвался наружу, короля и след простыл. Но что показалось Рони непонятным: он пел. Под деревьями темнело, и, как дитя в темноте, он пел.

В трапезной старого аббатства между тем зажглись огни, свет лился из окон. Когда свет упал на короля, оборвалось не только его непонятное пение: вверху на антресолях прекратились степенные разговоры и законоведы, которых он созвал, отошли от открытых окон, чтобы встретить его.