Кладбище для безумцев - Рэй Брэдбери

— Предположим, — уклончиво согласился Мэнни.

— Наверняка все идет из Нью-Йорка, — выпалил я. — Вам звонили эти пигмеи с Манхэттена. Безумные макаки. Осталось всего два дня до окончания съемок «Цезаря и Христа». А что, если Иисус опять запьет, пока вы там подкрашиваете павильоны?

— Сцена с костром была последней. Мы вычеркиваем его из нашей Библии. Ты вычеркиваешь. И еще: как только студия откроется, ты возвращаешься на «Смерть несется вскачь».

Его слова обдали мое лицо холодом. Мурашки побежали у меня по спине.

— Это невозможно без Роя Холдстрома. — Я решил разыграть из себя еще более наивного и тупого. — А Рой умер.

— Что? — Мэнни подался вперед, отчаянно пытаясь обрести над собой контроль, затем, прищурившись, посмотрел на меня. — Почему ты так говоришь?

— Он покончил с собой, — ответил я.

Подозрительность Мэнни еще более усилилась. Я представил себе, как он выслушивает отчет доктора Филипса: «Рой повесился в павильоне 13, тело срезано с веревки, вывезено, сожжено».

Я продолжал как можно наивнее:

— Его чудовища по-прежнему в павильоне тринадцать, под замком?

— Э-э-э, да, — солгал Мэнни.

— Рой жить не может без своих чудовищ. На другой день я пришел к нему в квартиру. Она была пуста. Кто-то украл все его фотокамеры и миниатюры. Без них Рой тоже не может жить. К тому же он не сбежал бы просто так, не сказав мне. После двадцати лет дружбы. Так что, черт возьми, Рой мертв.

Мэнни внимательно вгляделся в мое лицо, проверяя, можно ли мне верить. Я напустил на себя самый грустный вид.

— Найди его, — наконец сказал Мэнни, глядя немигающим взглядом.

— Я же говорю…

— Найди его, — повторил Мэнни, — или я вышвырну тебя вон и ты больше никогда в жизни не будешь работать ни на одной киностудии. Этот глупый сопляк не умер. Его видели на студии вчера. Может быть, он болтается тут, чтобы пробраться в тринадцатый павильон и заполучить обратно своих проклятых монстров. Скажи ему, что все забыто. Он вернется с прибавкой к зарплате. Пора признать, что мы были не правы и что он нам нужен. Найди его и тоже получишь прибавку. О'кей?

— Вы думаете, Рой использовал маску, голову, сделанную им из глины?

Мэнни побледнел еще больше.

— О боже, конечно нет! Мы поищем еще. Повесим объявления.

— Не думаю, что Рой захочет вернуться, если он не сможет создать свое чудовище.

— Вернется, если понимает свою выгоду.

«И его убьют через час после того, как он переступит порог?» — подумал я.

— Нет, — сказал я. — Он по-настоящему умер. Навсегда.

Я забил все гвозди в гроб Роя, надеясь, что Мэнни поверит и не станет закрывать студию, чтобы завершить поиски. Глупая идея. Но безумцы никогда не бывают умны.

— Найди его, — проговорил Мэнни и откинулся на спинку сиденья; воздух застыл от его молчания.

Я захлопнул дверцу холодильника на колесах. И «роллс» отплыл, исчезнув в облаке своего шелестящего выхлопа, как холодная улыбка.

Весь дрожа, я совершил большое турне. Пересек Гринтаун, прошел через Нью-Йорк к египетским сфинксам и римскому форуму. Только мухи жужжали, колотясь о сетку входной двери в доме моей бабушки. Только пыль кружилась между лап сфинксов.

Я стоял у огромного камня, приваленного к могиле Христа.

И пришел я к камню: дай укрытье мне!

— Рой, — прошептал я.

Камень задрожал от моего прикосновения.

И камень возопил: здесь не спрятаться тебе![165]

«Боже, Рой, — думал я. — Ты наконец нужен им — во всяком случае, на десять секунд, пока они не втопчут тебя в глину».

Камень безмолвствовал. Пыльный вихрь заметался по раскинувшемуся невдалеке невадскому городишке с фальшивыми фасадами, а затем, утомленный, улегся, как непоседливый кот, заснувший у кормушки старого коня.

Откуда-то с небес вдруг раздался голос:

— Не там ищешь! Сюда!

Я бросил взгляд на другой холм в сотне ярдов от меня, закрывавший собой очертания города на горизонте: пологий склон, покрытый дерном из вечнозеленой искусственной травы, которую можно свернуть в рулон.

Там стоял человек с накладной бородой и в развевающихся белых одеждах.

— Иисус! — Задыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться вверх по холму.

— Как тебе это нравится? — Когда до вершины осталось несколько ярдов, Иисус втащил меня на холм, протянув руку с серьезной и грустной улыбкой. — Здесь я произношу Нагорную проповедь. Хочешь послушать?

— Нет времени, Иисус.

— А как же все эти люди две тысячи лет назад слушали и ничего?

— У них не было часов, Иисус.

— Верно. — Он внимательно посмотрел на небо. — Лишь солнце, медленно плывущее по небосклону, и бесконечные дни, чтобы сказать самое важное.

Я кивнул. Имя Кларенса застряло у меня в горле.

— Садись, сын мой.

Рядом лежал большой камень. Иисус сел на него, а я, как пастух, примостился у его ног. Почти с нежностью глядя на меня сверху вниз, он сказал:

— Я сегодня не пил.

— Отлично!

— Бывают такие дни. Боже, я провел здесь большую часть дня, любуясь на облака, мечтая о вечной жизни, и все благодаря прошлой ночи, благодаря тем словам, благодаря тебе.

Он, наверное, почувствовал, как я с трудом сглотнул слюну от волнения, потому что посмотрел вниз и дотронулся до моей головы.

— Ох, ох, — вздохнул он. — Ты собираешься сказать мне что-то такое, отчего я опять запью?

— Надеюсь, нет, Иисус. Это касается твоего друга Кларенса.

Он отдернул руку, словно обжегся.

На солнце набежала тучка, и на удивление заморосил мелкий дождик, прямо как гром посреди ясного, солнечного дня. Я сидел неподвижно, подставляя лицо под капли дождя, и то же самое сделал Иисус, подняв лицо к небу, чтобы немного освежиться.

— Кларенс, — прошептал он. — Я знаю его целую вечность. Он крутился поблизости, когда мы снимали настоящих индейцев. Кларенс стоял у ворот — мальчишка лет девяти-десяти. Огромные очки, светлые волосы, ясное лицо, большой альбом с рисунками или снимками, приготовленными для автографов. В мой первый день, когда я пришел на рассвете, он уже стоял там, и в полночь, когда я уходил. Я был одним из четырех Всадников Апокалипсиса!

— Смертью?

— А ты догадлив, чертенок, — засмеялся Иисус. — Смертью. Высокий, с костлявым задом, на тощей лошади.

Мы оба взглянули на небо: не скачет ли там по-прежнему его Смерть.

Дождь прекратился. Иисус вытер лицо и продолжил:

— Кларенс, Бедный, глупый, зависимый, одинокий, безжизненный, бессемейный сукин сын. Ни жены, ни любовницы, ни друга, ни любовника, ни собаки, ни свиньи, ни картинок с девчонками, ни мужских журналов. Ничего! Даже плавки никогда не носил! Все лето в длинных трусах! Кларенс. Господи.

Наконец я почувствовал, как мои губы зашевелились.

— Ты общался с Кларенсом… в последнее время?

— Он звонил мне вчера…

— В котором часу?

— В полпятого. А что?

«Сразу после того, как я постучал к нему в дверь», — подумалось мне.

— Когда он звонил, он был совершенно вне себя. «Все кончено! — кричал он. — Они придут за мной! Не читай мне нотаций!» У меня кровь застыла в жилах. Как будто десять тысяч статистов уволены, сорок продюсеров покончили с собой, девяносто девять восходящих звезд изнасилованы: закрой глаза и выживай как знаешь. Его последние слова были: «Помоги мне! Спаси меня!» Представь себе меня, Иисуса Христа, на том конце провода, Христа на привязи. Как я мог помочь, если сам был причиной, а не спасением? Я велел Кларенсу принять две таблетки аспирина и перезвонить утром. А надо было броситься к нему на помощь. Ты бы бросился к нему на моем месте?

Я вспомнил Кларенса, лежащего в этом огромном свадебном пироге из книг, открыток, фотографий — слой за слоем, — и истерический пот, склеивший все эти кипы слоев.

Иисус посмотрел, как я отрицательно покачал головой.

— Его больше нет, верно? А ты, — прибавил он, помолчав, — ты бросился ему на помощь?

Я кивнул.

— Он умер не своей смертью?

Я покачал головой.

— Кларенс!

От этого крика мог бы встрепенуться скот, пасущийся на лугу, и спящие пастухи. Это было началом проповеди о мраке.

Иисус вскочил на ноги, запрокинув голову. Слезы брызнули из его глаз.

— …Кларенс…

И он, закрыв глаза, стал спускаться с горы, прочь от напрасных проповедей, шагая в сторону другой горы, Голгофы, где его ждал крест. Я пошел следом.

Не останавливаясь, Иисус спросил:

— У тебя нет, случайно, с собой ничего такого? Спиртное, выпивка? Черт! День так хорошо начинался! Кларенс, ты идиот!

Мы подошли к кресту, Христос пошарил за ним и с горьким смешком облегчения достал пакетик, внутри которого что-то булькало.

— Кровь Христова в коричневом пакете и незаметной бутылке. Как там должна проходить вся эта церемония? — Он сделал глоток, потом еще. — Что мне сейчас делать? Залезть, прибить себя гвоздями и ждать, когда они придут?