Моя жизнь. Встречи с Есениным - Айседора Дункан

Я посещала школы и объясняла это ученикам по мере своих сил. Но, как и ожидала, они мало что поняли. Во время своего пребывания в Стокгольме я послала приглашение Стриндбергу[52], которым я очень восхищалась, приехать посмотреть, как я танцую. Он ответил, что никуда не выезжает и ненавидит людей. Тогда я предложила ему место на сцене, но и туда он не пришел.

После успешного сезона в Стокгольме мы вернулись в Германию морем. На пароходе я совершенно расхворалась и поняла, что мне было бы лучше на время прекратить дальнейшее турне. Я чувствовала сильное влечение к одиночеству и желание скрыться подальше от людских взглядов.

В июне после непродолжительного посещения своей школы у меня возникло сильное желание очутиться возле моря. Я уехала сперва в Гаагу, а оттуда — в маленькую деревушку под названием Нордвик на берегу Северного моря. Здесь я наняла небольшую белую виллу посреди дюн, называвшуюся «Вилла Мария».

Я была настолько неискушена, что считала роды совершенно естественным процессом. Я поселилась на вилле, отстоявшей на сотню миль от ближайшего города, и наняла деревенского врача. В своем неведении я вполне довольствовалась этим деревенским врачом.

От Нордвика до ближайшей деревни Кадвик было расстояние около трех километров. Я жила здесь совершенно одна. Ежедневно совершала прогулку от Нордвика до Кадвика и обратно. Неизменно меня влекло к морю, влекло к одиночеству в Нордвике, в маленькой белой вилле, совершенно затерянной между песчаными дюнами, простирающимися на многие мили по обеим сторонам красивой деревушки. Я прожила на «Вилле Мария» в течение июня, июля и августа.

Тем временем я поддерживала деятельную переписку со своей сестрой Элизабет, которая в мое отсутствие заведовала Грюневальдской школой. В течение июля я занесла в свой дневник правила преподавания в школе, выработав последовательное руководство танцами — серию из пятисот упражнений, которые привели бы учеников от простейших движений к самым сложным.

Моя маленькая племянница Темпль, воспитывавшаяся в Грюневальдской школе, приехала провести со мной три недели. Она часто танцевала у моря.

Крэг не мог усидеть на месте. Он то приезжал, то уезжал. Но я уже не была одинокой. Ребенок напоминал о себе все чаще и чаще. Казалось странным видеть, как мое тело расплывалось и увядало, распухало и обезображивалось. Я очень страдала. Бессонны были мучительные ночные часы. Но я переживала также и радость. Неизмеримую, безграничную радость, когда каждый день я ходила по песку вдоль пустынного побережья от Нордвика к Кадвику. С одной стороны вздымались волны моря, а с другой тянулись дюны.

Я стала страшиться всякого общества.

Я заперла свои двери перед всеми посетителями, исключая одного доброго и верного друга, который приезжал из Гааги на велосипеде, привозя с собой книги и журналы. Он развлекал меня беседами о последних событиях в искусстве, музыке и литературе. К этому времени он женился на известной поэтессе, о которой часто рассказывал с благоговейной нежностью. Будучи человеком методическим, он приезжал в определенные дни, и даже сильный шторм не мог удержать его от выполнения своего расписания. Если не считать его, я находилась преимущественно наедине с морем, дюнами и ребенком, которому, казалось, уже сильно не терпелось поскорее появиться на свет.

Как долго и мучительно тянулись часы! Дни, недели, месяцы — как медленно они проходили!

Отчего моей матери не было со мной? Причина лежала в ее нелепом предрассудке, что я должна выйти замуж. Но ведь она сама была замужем, нашла брак невыносимым и развелась со своим мужем. Почему же она добивалась, чтобы я попала в тот капкан, в котором она сама жестоко пострадала? Я противилась браку всеми силами своего существа. Я считала и продолжаю считать брак нелепым и порабощающим установлением, неизбежно приводящим к искам о разводе и диким и пошлым судебным процессам. Если кто-либо усомнится в моих словах, пусть составит краткий список всех разводов и всех связанных с ними скандалов по американским газетам за последние десять лет.

В августе ко мне приехала и осталась со мной в качестве няни женщина, которая впоследствии стала моим любимейшим другом, Мэри Кист. Я никогда не встречала более терпеливой, нежной и ласковой женщины. Она стала для меня большим утешением. Признаюсь, что меня начали терзать различнейшие страхи. Напрасно я уговаривала себя, что все женщины имеют детей. У моей бабушки их было восемь. У моей матери четверо. Все это в порядке вещей. Тем не менее страх не проходил. Перед чем? Конечно, не перед смертью и даже не перед муками — неведомый страх перед чем-то мне неизвестным.

Пришел август. Наступил сентябрь. Мое бремя стало очень тягостным. Часто я вспоминала о своих танцах, и меня охватывало безутешное сожаление об искусстве.

Мое тело все сильнее и сильнее раздавалось на моих глазах. Груди стали большими, мягкими и отвислыми. Куда девалось мое честолюбие? Слава? Часто, вопреки самой себе, я чувствовала себя несчастной и разбитой. Игра, которую я вела с жизнью, казалась непосильной. Но затем я вспоминала о грядущем ребенке, и все мучительные мысли исчезали.

Однажды я получила приятнейший сюрприз. Из Парижа приехала моя задушевная подруга по имени Катлин, с которой я познакомилась в Париже, и заявила, что намеревается остаться со мной. Она была человеком, полным жизни, здоровья и отваги. Впоследствии Катлин вышла замуж за исследователя — капитана Скотта[53].

Как-то днем, когда мы все сидели за чаем, я почувствовала гулкий удар, словно меня оглушили посередине спины, а затем ужасную боль, точно мне вонзили бурав в позвоночник и пытались его вскрыть. С этой минуты началась пытка, словно я была несчастной жертвой, попавшей в руки могучего и безжалостного палача. Не успела я оправиться от первого приступа, как наступил второй. Неумолимый, жестокий, не знающий ни прощения, ни жалости, ужасный незримый дух душил меня своею лапой и терзал беспрерывными спазмами мои кости и сухожилия. Говорят, такие страдания быстро забываются. Все, что я могу на это ответить, это что стоит мне закрыть глаза, и я вновь слышу, как тогда, свои вопли и стоны.

Неслыханным, грубым варварством является тот факт, что женщина все еще вынуждена переносить такую чудовищную пытку. Нужно исправить это! Нужно положить этому конец! Просто нелепо, что при нынешнем уровне нашей науки безболезненность родов не стала еще в порядке вещей. Это так же непростительно, как если бы врачи оперировали аппендицит без обезболивания.

В течение двух дней и двух ночей длился этот неописуемый ужас. А на третье утро мой нелепый врач принес пару огромных щипцов и без всякого анестезирующего средства довершил бойню. Думается, ничто не может даже приблизительно сравниться с моими страданиями, разве если бы я попала под поезд.