Моя еврейская бабушка (сборник) - Галия Мавлютова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сырец быстро освоился в колонии. По сторонам не смотрел, больше землю под ногами рассматривал, чтобы невзначай не упасть. Подтолкнуть было кому, да и смотреть вокруг было не на что – сплошное серое однообразие. Необозримые гектары земли, огороженные колючей проволокой, по углам натыканы вышки. Снизу автоматчики похожи на воронов – такие же черные и угловатые. Над всей территорией – изломанные линии из антенн и проводов. Замкнутый круг. Из него трудно вырваться. Многие остаются в нем навсегда.
Внешне Сырец согласился с жизнью, ведь он сам сдался властям. Он сломался под Дамокловым мечом несбывшегося правосудия и по доброй воле предложил кособокой российской Фемиде ускорить процесс наказания. И это был его выбор. По-другому он жить еще не умел. В колонии ему пришлось учиться жизни заново. Сначала он дичился остальных заключенных, все боялся, что ему устроят ночной «прием», как в первые сорок восемь часов в тюрьме, но, несмотря на ухищрения, проверки избежать не удалось. Заключенные собирались в небольшие группы и что-то подолгу обсуждали на вечерних собраниях, до Сырца доносились лишь обрывки слов. Разговаривали на каком-то птичьем языке: кто-то кого опустил, но куда и зачем, Сырец не понял, а прислушиваться не хотел. Чем меньше информации, тем сон крепче. И он спал, догоняя во сне свое утраченное детство. Ночью к нему приходили Соломон и Ханна. Родители молча смотрели на непутевого сына скорбными глазами. Сырец бросался к ним навстречу, чтобы обнять и попросить прощения – однажды он упал перед ними на колени, но они ушли в глубину сна, куда-то далеко, и растворились в облаках за территорией колонии. Сырец проснулся от крика. Когда понял, что кричит он сам – ужаснулся. И было от чего. Весь в испарине, сердце колотится, как лодочный мотор, пульс частит и вылетает из ушей кровяными фонтанами. Заспанные заключенные столпились возле Сырца. Он разбудил их своим воплем. Новичкам положено спать у входа, там холодно и неуютно, дует изо всех щелей. Сырец почувствовал накал страстей – недоспавшим «зэкам» не терпелось растерзать его на части. Взбесившиеся от злобы люди на глазах превращались в диких зверей. И вдруг в скопище коллективной ярости один из стаи, самый бывалый, замер – наверное, вспомнил свою первую ночь за колючей проволокой, и что-то дрогнуло в его искореженной душе. Публично проявлять сочувствие в этих краях не принято, здесь глубоко скрывают свои чувства и душу напоказ не выставляют. Никто не поймет. Бывалый коротко бросил обозленным людям, дескать, припозднились, скоро побудка. И все покорно разошлись по нарам, а Сырец скорчился на узком лежаке. Ему чудом удалось избежать страдания – видимо, судьба не забыла про него. Она уже привыкла вытаскивать его из небытия. И все-таки он был подвергнут испытанию. Проверка оказалась суровой. Заключенные на общей сходке решили доверить новенькому важное дело. Из передач, полученных с воли, заключенные сформировали общий пищеблок. Главным по пищеблоку назначили Сырца. Сначала он не поверил, решил, что у него с ушами что-то не в порядке.
– Будешь резать бутерброды, – сказал бывалый, искоса посмотрев на Сырца, тот даже скорчился под пронзительным взглядом – сразу понял, что его посылают на плаху. Редкий человек способен устоять перед соблазном. Разве что святой какой-нибудь. Но перед колбасой даже святой дрогнет. Невозможно выдержать жестокое испытание, пребывая в состоянии перманентного голода. Ощущать запах копченой колбасы, держать ее в руках, и не взять на язык хотя бы кусочек! Один за другим отправлялись в небытие заключенные, не прошедшие жестокий экзамен на прочность. Но выбора не было. Утром следующего дня Сырец уже осваивал новую деятельность. Первым делом он навел порядок на «кухне», вычистил чайники, кружки и ложки от чифирного нагара. Когда посуда заблестела, вымыл столы и стулья, а все крошки хлеба и обрезки колбасы кучкой сложил в отдельную тарелку. Сырец был голоден – но даже крошка не полезла бы ему в горло. Он знал, что его ждет, если он нарушит хотя бы один пункт «протокола общего собрания». Проверка длилась долго, Сырца обложили со всех сторон, но все контрольные метки оказались на месте. С тех пор голод утратил для него свое значение, и из основного инстинкта перешел во второстепенные. Сырец научился подавлять свои желания. И еще он понял, что для других пища остается основным стимулом к существованию. Тогда он решил подняться выше. В столовой заключенных кормили, в основном, стафилококками. Склад был забит просроченными продуктами, повара часами вываривали гнилое мясо, к обеду давали липкий хлеб в придачу к баланде с заплесневелыми макаронами. Тюремным хлебом можно было стены обмазывать. Он больше похож на глину, чем на продукт питания. Сырец подошел к авторитетному «зэку» и попросил аудиенции. В камере наступило тягостное молчание. Сырец нарушил законы тюремного бытия. К авторитетам так запросто запрещено подходить. За нарушение положено суровое наказание. Казалось, земля сорвется со своей оси, настолько была трудной затянувшаяся пауза.
– Меня бы на пекарню отправить, не могу кислый хлеб даже видеть, в рот не лезет. Вот, посмотрите, какой хлеб я могу испечь, – сказал Сырец и протянул авторитету кусок свежевыпеченного хлеба. Затем повернулся и протянул хлеб другим обитателям барака. По комнате разнесся запах мирной жизни. Заключенные на миг утратили свое перевернутое сознание. На мгновение они стали обычными людьми. Каждый увидел свою картину милого прошлого. Кому-то вспомнились родные лица, давно забытые в лагерных передрягах. Кто-то представил лампу под абажуром, другим почудился запах щей, только что вынутых из печки. Послышался общий шумный вдох – заключенные коллективно вздохнули, тоскуя об утраченной жизни. Вместе со всеми выдохнул воздух Сырец. Ему пригрезилась чудная картина: он увидел Ханну, она на миг появилась с блюдом ватрушек. Местные пацаны любили день, когда Ханна угощала всех, кого встречала на пути, знакомых и незнакомых. Тогда Сырец стеснялся матери, он не понимал, зачем она это делает, но мальчишки с удовольствием поедали бесплатное угощение. Ханна постояла рядом с сыном – и исчезла. В эту минуту Сырец любил своих родителей как никогда, ведь это они научили его печь хлеб, и сейчас он поступал так, как поступали они.
– Откуда это? – рубанул коротким вопросом авторитет. В таких делах нужно рубить сплеча, не резон вести долгие разговоры, положение обязывает. Авторитету ни на секунду нельзя расслабляться. Повсюду глаза и уши. Даже в стенах. Мигом запинают, и с должности снимут, а другого назначат.
– Сам испек, – скромно потупился Сырец, – я умею. Меня мама научила.
– Братва, это же не хлеб, это – настоящее сало, – слабо пискнул заключенный из бендеровцев. В те времена много таких по лагерям чалилось.
– Ласковый хлеб, без изжоги, – кивнул другой с землистым цветом лица, поглаживая себя по животу.
– Надо «хозяину» подсказать, пусть Вована на пекарню посадит, – подсказал авторитету его помощник, в просторечии – «шестерка».
– Сам знаю, – замахнулся на помощника авторитет, – Вован, прямо с утра сядешь на пекарню. У нас у всех язвы от кислого хлеба. У меня пол-желудка отрезали.
Немая сцена, тяжелое оцепенение. На глазах у всех обрушился привычный уклад. Хватило одного наглеца, чтобы вековые лагерные устои разбились вдребезги. Но наглец предлагал сытую жизнь. И лицо у него было невинное, а вид скромный – дескать, братва, хотите быть здоровыми и богатыми? После долгой томительной паузы победил основной инстинкт, все хором кивнули, соглашаясь. Заключенные все делают сообща, в камере не терпят индивидуальностей. Но Вовану разрешили: пусть нарушает устав, лишь бы с хлебом управлялся. Так началась у Сырца новая жизнь. Он стал главным пекарем колонии. У славы быстрые ноги, и вскоре за хлебом стали приезжать из других районов. Следом за славой незаметно потекли дни, недели, годы. Много хлебнул лишений Сырец в той колонии, но всей душой он рвался на свободу. Там его ждала Тамара – он думал, что ждала. С письмами что-то не заладилось. Родители писали редко, иногда от них приходили странные послания. Сырец с трудом разбирал каракули: видимо, отец долго упрашивал кого-нибудь из надежных знакомых, а те, на беду, тоже оказывались малограмотными. От Тамары не было вообще ничего, но он знал, что любимая девушка ждет. А как же иначе, ведь она сама выбрала его когда-то, еще до невзгод, свалившихся на Володю Сырца в расцвете юности.
В пекарне Сырец терял счет дням, он старался забыться в работе: таскал мешки с мукой, замешивал тесто, придумывал разные рецепты, чтобы хлеб был пышным и пахучим. В хлебной сутолоке проходили дни, в колонию Сырец возвращался к ночи, когда заключенные уже подремывали, устав от скуки и безысходности. Он старался не шуметь, украдкой укладывался на свое место и затихал. Он больше не видел снов, не гонялся за облаками и не тосковал по родителям. Володя Сырец отодвинул воспоминания на поздний срок. «Придет время, и я верну свои сны, я все вспомню», – думал он, закрывая глаза. Володя больше не кричал во сне – он тупо и покорно засыпал, повинуясь общему распорядку. И чем больше проходило дней, чем меньше оставалось срока, тем больше уходила в пустоту душа Сырца. Ему удалось избежать погружения в лагерную жизнь, он не нашел общего языка с заключенными, они жили своей жизнью. От него ждали только хлеба. И он выдавал продукцию каждый день, без сбоев и опозданий. День целиком уходил на хлопоты. Сырец отказался от помощников: сам доставал муку, договаривался с хозяйственниками, выписывал накладные, отмеривал, взвешивал, просеивал, замешивал, выпекал – и был счастлив своим одиночеством.