Сын крестьянский - Александр Савельев

И все так же в упор глядя, добавил:

— А не победим, сдюжат нас бояре, мне не отпустят прощенья. Я среди их как белая ворона. Недаром они говорят, что я — всей крови заводчик. Пойми ты сие и верь мне. Связала нас смута одним вервием, не разорвешь!

Болотников сдержанно, коротко ответил:

— Я, княже, за тобой худого покуда не вижу.

— Добро! Пока я в Путивле останусь, силы копить стану новые, а придет срок, сам к тебе явлюсь. Слово мое верно. Прощай!

В лагерь восставших теперь потянулись дворяне, дети боярские, торговцы. Мужики и холопы, да мелкий посадский люд прибывали толпами.

После вчерашних трудов Иван Исаевич спал как убитый, но проснулся рано. Вышел из шатра. Кругом шумел березовый лес. Таял туман. Заря… На востоке розовели облачка. Вот показался радостный солнечный диск, все более щедро кидая лучи по верхушкам дерев и глубже, в самую чащу. Поднялось разноголосое птичье пение. Застучал на лапчатой ели дятел. На болоте заскрипел коростель. Чу, перепелиное «пать-палать»! Стрекотание кузнечиков. Порхают желтые бабочки… Иван Исаевич, вдыхая запах деревьев, травы, цветов, земли, бездумно внимал этой лесной жизни, но потом прислушался к начинающейся лагерной суматохе. Голоса, пение, стук, скрип телег, собачий брех, ржание коней… Зазвенела военная труба. На стрельбище началась учеба, и эхо выстрелов разносилось по лесу. Все эти звуки заглушали голоса леса и, как всегда, возбуждали, бодрили Ивана Исаевпча. Недалеко от шатра пролегала дорога. Болотников вышел на нее и стал глядеть в одну сторону. Глубокие колеи, вчера еще пыльные, сегодня блестели от продольных лужиц. Природа, изнывавшая от жары и сухостоя, теперь ликовала; на листьях, траве сверкали, как алмазы, капли воды. Вдоль проселочной дороги, по обе стороны ее, как стражи, стояли березы. Белые стволы их были с серебристым отливом. Иван Исаевич глядел, глядел на всю эту красоту и сам ликовал…

Вдали дорогу перебежала рыжая лиса.

«Эх, самопала нет под руками!» — подумал с огорчением Иван Исаевич.

В той стороне, куда глядел Болотников, послышался слабый шум, который длился, нарастал.

«Что это, а?»

Из-за поворота дороги показалась толпа людей.

«Видать, к нам идут!» — решил Иван Исаевич. Впереди, на гнедом жеребце, ехал молодой парень, в лихо заломленной на затылок шапке, с пистолем за поясом и при сабле. Зоркий глаз Болотникова сразу узнал парня.

«Да это Олешка целую ораву за собой ведет!» Иван Исаевич отправил вчера Олешку в соседний городок по делу.

Медленно приближалось говорливое скопище, пестро одетое: чекмени, зипуны, кафтаны, кунтуши; в черных, серых бараньих шапках, у иных со шлыками.

«Видать, с Украины народ!» — догадался Иван Исаевич, и радость широкой волной заполнила его. Олешка, издали узнав Болотникова, крикнул толпе:

— Вот он, батька Болотников! — и помчался к Ивану Исаевичу. Доскакав, сияющий, он резко осадил коня, сказал:

— Дядя Ваня! У городка встретил их. Спрошали меня, как до батьки Болотникова дойти. Я их и привел к тебе!

— Добро, Олешка, добро!

Меж тем длинноусые, чубатые, когда снимали шапки, у иных самопалы, луки с колчанами, сабли, а кто с топорами за поясом, с чеканами, рогатинами, — люди эти приблизились с криками:

— Хай живе пан атаман наш Болотников!

Среди них выделялись человек двадцать, идущих вместе кучкой, — высокие, стройные, крепкие как дубы, в полотняных вышитых сорочках, вправленных в широкие синие шаровары, в высоких кожаных сапогах с мягкой подошвой. За широким кожаным поясом у иных пистоль, висел в чехле нож, на плече топор с длинной рукояткой, лезвие его в кожаном чехле. Шапки они надели запорожские, с красными шлыками. Это были гуцулы.

— Ого-го, отколь до нас идут! — воскликнул Болотников, приветствуя пришельцев из далекой Прикарпатской Руси.

На крики сбежался народ из лагеря, и поднялось неистовое ликование, целовались, хлопали по плечу, жали друг другу руки.

В соседней лесной деревеньке прослышали об украинцах, и пришли оттуда поселяне, веселые, крикливые, кое у кого бочонки с вином и незатейливая снедь. Прибрели, как два старых гриба, старик со старухой в лаптях, сморщенные, ветхие. Кто их там разберет, но тоже что-то шамкали приветное, дед руками махал, бабка прослезилась.

Трогательна была встреча запорожцев Горы с пришедшими украинцами, торжество великое! Несколько здоровенных пришельцев подскочили к Ивану Исаевичу и с криками: «Хай живе Украина и Московия ридны!» — схватили его и стали подбрасывать вверх. Пришедшего Федора Гору тоже качали, и тот летал по воздуху, размахивая руками и ногами, и басом хохотал.

Понемногу народ утихомирился, и Болотников торжественно заговорил:

— Добре, хлопцы, добре, посполитые тай хлопы, шо прийшлы до нас, до Московии, тилько селянской, та бедняцкой, шо опокинулы ваших панив, куркулив, мерзотникив. Умисти станемо воюваты з нашими царем, боярами да дворянами, по ведьмаке та чертяке им в дыхало!

Окружающие захохотали. И он по-русски закончил:

— Други ратные! Рады мы, что пришли вы к нам с Украины! Новых воинов оттуда ждем!

— Придут, батько, придут! — загремело в ответ.

И опять поднялось ликование, и опять качали свои и украинцы Ивана Исаевича, Федора Гору, Беззубцева и других военачальников. Тронулись в центр лагеря. Выкатили там на радостях им несколько бочек вина, и лилось вино и веселье через край!

На следующий день Иван Исаевич часть украинцев передал Федору Горе, благо после победы над Трубецким досталось много коней. Часть передали в другие отряды.

И так время от времени то скопищами, то одиночками являлись до Болотникова украинцы — стоять вместе с русскими за правду. Часть их гибла при переходе рубежа между Польшей и Русью, но другие шли, шли…

Раз пошел Иван Исаевич по стану — поглядеть, как воины его живут. У одного костра сидели несколько ратников. Ели из уемистого тагана толокно. Болотников приветливо произнес:

— Бог помочь, люди добрые!

— Благодарствуем, воевода!

— Садись, гостем будешь!

Иван Исаевич присел и также стал орудовать ложкой. Поснедали, разговорились. Воевода обратил внимание на монастырского служку, в черной однорядке, скуфейке; сам черный, прямо грач!

— Ты, монах, почто тут? Твое дело — свои да чужие грехи замаливать, поклоны бить, а ты — с самопалом!

Тот усмехнулся.

— Был монах, воевода, да как свеча сгорел, а ныне воюю. Тошно пришлося мне в монастыре служкой быть. Работа черная, тяжкая: прясла и башни монастырские, кои в ветхость пришли, чинили мы от зари до зари, а харчи никуда! Заутреня да вечерня, часы да повечерие — само по себе сполняй! А отче игумен — лик багрян, яко кирпич, и кирпича взыскуе. С жиру, того и зри, что лопнет! — Монах со злобой плюнул. — Вот он и баял нам: «Принимайте, братие, труды велии! Все сие зачтено будет сполна вам в царствии божием, иде же несть болезни, печали, воздыхания!» А мы-то, воевода, конечно, отощали; в чем душа держалася от житьишка непереносного. Зрим, что в высоты горний угодишь вот-вот!

Чернец и его товарищи засмеялись.

— Потолковали промеж себя и гайда к Болотникову, народу служить. А господу служить в старости будем, ежели доживем. У тебя нас, монахов, много собралось. От одного Троицы-Сергия человек двадцать. Ну ее к шуту, жизнь монашью! Что мужик тяглый за помещиком, что монастырский служка за игуменом — два лаптя пара, оба в дырьях. Так-то, воевода, и зачал я воевати. Ежели убиен буду, беспременно в рай угожу за все тяготы, ране претерпенные!

Чернец состроил постную физиономию, а глаза веселые. Другие мужики у костра загоготали.

— Вишь свят муж объявился!

— А про женку Аксютку что скажешь?

— Аль и ее с собой в горни высоты захватишь?

— Беспременно захвачу! — ответил чернец-воин и засмеялся.

В беседу вступил пожилой, степенный, сивобородый мужичок.

— Воевода! Чли мы грамоты твои. Иные надо, позабористей! Царь Шуйский, сам ты знаешь, мыслит у крестьян выход совсем отнять[40]. Царь тот да князья, бояре, дворяне, дети боярские, купчины — все они мужикам, аки горька редька! Всех их взашей гнать надо. А у тебя про дворян да купцов в грамотах не говорено. Вот и яман дело!

— Нет, не яман! Не приспел еще срок всех их взашей гнать. Обождать надо. Вскорости начнем вершить дела инако, — пообещал Болотников, подмигнув собеседнику и хлопнув его дружески по плечу.

Он собрался уходить. Не тут-то было! Его окликнул еще ратник, невзрачный, тощий парень, с задумчивым, грустным лицом, оружейник из Тулы, крестьянин родом.

— Воевода, обожди малость! Когда мы отсель выбивали ворога, я и иные многие видели, как ты, пример нам показуя, кистенем да саблей угощал супостатов. А за тобой и вьюнош твой мчал на коне, саблей орудовал, — лицо парня преобразилось, стало значительным, настойчивым. — Токмо вот те наш сказ: поберегись! Впредь не при в самую гущу! Нас громада, ты один, воевода, глава наш. Ты мысли, как супротивников бить да приказы давай, а мы ворогов глушить будем. Неровен час, порушат тебя, что нам тогда делать? Берегись, а мы уж тебя не выдадим! Мир, одно слово, за тебя! Великое дело мир! Крестьяне всколыхнулися, тысячи многие, а ты над ими воеводствуешь — это понимать надо!