Через триста лет после радуги - Олег Михайлович Куваев

корма. Раньше-то у нас штук десять упряжек было. И вот постановили, чтобы вместо собак были вездеходы, аэросани и тракторы. Для начала всех собак перестреляли, чтобы не жрали ценный корм. У одного только единоличника Пыныча и остались. А аэросани забыли.

— Поеду, — без особой охоты сказал Санька. — Все равно.

И тут-то и вмешался Муханов.

— Это я поеду, — сказал он. — Саня человек городской. Он только улицу Горького перейти может. Я бывалый солдат штрафных батальонов, и потому хоть на Луну. Меня всюду можно.

И Муханов, семейный, бывалый человек, победно взглянул на Гаврилова.

Они уехали на другой день: небольшой, завернутый в шкуры тюк с приемниками и батарейками, шесть Пынычевых собак и сам Пыныч, хмурый, как туча, и Муханов, смешной в непривычных мехах.

Стадо, по сведениям Гаврилова, находилось километрах в сорока в горной долинке.

Часа через три после их отъезда задула поземка, к утру задула пурга.

— Ничего, — усмехался Гаврилов. — Добрался уже твой Муханов. Чаюет да оленину ест. Эх, сам бы поехал. Люблю я в пологе пургу пережидать. Старики тогда болтливы бывают. Чего не услышишь.

Вечером прибежала встрепанная Люда.

— Пыныч здесь!

Они пришли, сгибаясь от ветра, к Пынычеву дому. Ветер нес влажный снег, налипавший на полушубки. Смутными шарами светились в метели редкие лампочки на столбах. Света у Пыныча не было. Дверь была заперта. Гаврилов стал бить в дверь ногой, потом дернул, сорвал запор.

При свете спички они увидели забившегося в угол Пыныча, дико смотрел он из этого угла.

Ни черта нельзя было добиться от ошалевшего, полубезумного старика. Видимо, когда задула пурга, Пыныч, давно уже растерявший от бездельной жизни в поселке все навыки, испугался и гнал вначале собак, потом они легли в снег отлеживаться. И чем дальше, тем больше к нему в темноте приходил страх, и, уже не помня себя, он поднял упряжку и стал погонять, убегая от страха, а может, от криков Муханова. Собаки сами притащили его в поселок.

Подняли на ноги весь поселок. В смутных сумерках декабрьского полярного дня самолет Ан-2 утюжил тундру.

Нашли Муханова через пять дней. Нашел его неугомонный Толька, который все эти дни не зная устали мотался по тундре на коротких лыжах, и стали уж опасаться, как бы и он не пропал. Толька нашел Муханова в русле Китама, в снежном надуве под чахлым кустом. Бывалый солдат дисциплинарных батальонов не растерялся и правильно сообразил выйти в русло, чтобы по нему дойти до рыбалки, но еще правильнее было бы просто лежать. Выбился из сил, прилег. Промокшая от пота кухлянка уже не грела.

Лежал он весь в комке, притянув колени, только голову в последний, видно, момент откинул. Так в комке его и привезли в поселок. Шапка где-то была потеряна, снег забил рыжую мухановскую шевелюру, и оттого он казался седым.

Стояли молча. Слышно было, как за стенкой девчоночьим тонким голосом плачет Люда. Плакала фельдшерица о коротком месячном счастье.

— Хорошо, что песцы его не нашли. Найдут — обязательно обгрызут все лицо и, бывало, кишки выедают, — сказал Братка.

Мутные слезы текли по безалаберному Братниному лицу. Федор угрюмо сказал Гаврилову:

— Говори, где могилу бить. Крест или столбик со звездочкой прикажешь поставить, председатель?

Санька стоял рядом с одеялом, на котором лежал Муханов. Он все смотрел и смотрел на его необгрызенное песцами лицо. Глаза у Муханова были открыты, только лед скопился на них, и Саньке казалось, что сквозь этот лед смотрит на него Колька Муханов.

Спазма все больше сжимала ему горло, а потом в черепе где-то изнутри возник огромный ком, опухоль, и она давила на череп так, что казалось, голова сейчас лопнет. Санька растолкал людей и пошел прочь от разговоров о выеденных кишках, от мухановского взгляда. Где-то на полдороге его поймала Зинка-продавщица, схватила за руку, втащила в дом, потом «пей» — влила в горло полный стакан коньяка. Опухоль в Санькиной голове все росла, давила с неодолимой силой, и коньяк не мог заглушить ее. Зинка сидела напротив на стуле, курила папиросу. Потом грубо сказала:

— Ты плачь, красивый москвич. У всякого свое горе. Только счастье не у всякого свое. Ты мухановским счастьем теперь жив сидишь.

И от этих слов лопнула наконец опухоль в мозгу у Саньки, и он заплакал и бил себя головой о коленки, чтобы скорей вышли эти слезы и перестало давить на мозг. Никогда, никогда, никогда, черт побери, не уйти ему теперь от покрытых ледяной коркой мухановских глаз. Всю жизнь будет смотреть на него мертвый Колька Муханов.

И опять, как только он вернулся домой, как три месяца назад, в комнату вшагнул торжественный Людвиг — все в том же бесподобном костюме. В руках Людвиг держал свое ружье с вертикальными стволами.

— Саша, — сказал он. — Прошу вас, возьмите на память о вашем друге. Это «меркель» — большое ружье. Больше у меня ничего нет.

И Людвиг протянул Саньке сверкающую полированным деревом и металлом драгоценность.

— Нет, — сказал Санька. — Не надо.

— Да, — непреклонно сказал Людвиг. — Я видел много людей и кое-что в них понимаю. Возьмите это ружье.

— Нет, — бессильно сказал Санька. — Это не мне. Не надо.

— Да, — сказал Людвиг. — Я стар, мне тяжело. Придется вам, Саша, взять это ружье и тот холм. Вот.

Людвиг непреклонно протянул Саньке «меркель», и Санька взял вороненые, все в фирменных клеймах, стволы. Как проклятую долговую расписку, как ордер на кабальную яму — взял.

Похоронили Муханова в старом Усть-Китаме. Надгробное слово произнес Федор, обнажив лобастую голову.

— Вот, — сказал он. — Все-таки столбик стоит, а не… щепочка с номером. Весной покрасим столбик. Лежи, друг, спокойно.

Потом, как и раньше, как полгода назад, они сидели в избушке у горячей плиты: Братка, Федор, Глухой, Толька, Гаврилов. Пили спирт, грызли мороженого гольца. Говорили о разных вещах, о Муханове — нет. Спирт стоял на столе, по северному обычаю каждый без приглашения наливал себе сам, молча стукал кружкой о край ближайшей посуды.

Санька сидел перед своей кружкой со спиртом, не притрагиваясь к ней. Сидел и размышлял о… слонах. В какие-то давние годы прочел он о том, как обучают только что пойманных новичков. В загон к новичку входят два умудренных опытом ветерана и, сжимая могучими боками, так что некуда бедолаге податься, выводят его в ворота проходить нелегкий курс слоновых наук. Курс наук слона-работяги. Он знал, что стоит ему прийти домой, как сразу в комнату придет Люда и будет сидеть молча и смотреть на него, растерянная девчонка, как будто он, Санька Канаев, должен