Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Почему этот старик решил, будто я знаю, что делать? Я ничего не знаю. Мне всего девятнадцать лет. Я еле держусь на ногах после вчерашнего…

— Где продавщица и пекарь? — спрашиваю толпу.

— В пекарне запертые, — ответил за моей спиной Яков.

Толпа настороженно молчит.

— Товарищи станичники! Прошу вас: спрячьте оружие, уберите его. Нельзя допустить самосуд. Обещаю, я всё сделаю, чтобы виновные были наказаны. Только уберите оружие, дайте возможность поговорить с пекарем.

Схожу со ступенек крыльца. Яков забегает вперёд. Толпа нехотя расступается.

Иду за Яковом меж двух живых стен. Глаза людей враждебно смотрят. Стараюсь не опускать взгляд, чувствую: если опущу — случится непоправимое.

Так мы подходим к покосившемуся деревянному амбару. На дверях его большой ржавый замок.

— Отпирай, — говорит Яков парню, хмуро стоящему с обрезом в руках у крыльца.

Я оглядываюсь. Вся толпа развернулась в нашу сторону.

— Скажите, чтоб открыл дверь и впустил к арестованным! — Я стараюсь говорить приказным тоном, твёрдо.

Встающее солнце тоже смотрит на меня в упор поверх голов.

— Пусти его, Николай, пущай спросит, — раздаётся заскорузлый голос. Мужик с узкими татарскими глазками, в старой казачьей фуражке с красным околышком выходит вперёд. — Только сперва покажь документ, кто ты есть?

Он долго разглядывает мой студенческий билет и командировочное удостоверение газеты. Потом, не сказав ни слова, машет Николаю рукой. Тот достаёт из кармана галифе ключ, отпирает замок, снимает со скобы. Дверь со скрипом отворяется. Мы с Яковом входим в сумрачное помещение.

Одутловатый пекарь в страхе отступает от нас к стене. Руки его трясутся.

— Не виноват, — шепчет он и крестится. — Восемь мешков, все с червями.

Я уже понимаю, что он не виноват. Глаза, привыкшие к сумраку, различают и продавщицу. Она стоит у крохотного квадратного оконца, вся — статуя напряжения.

— Где мука?

Пекарь суетливо хватает мешок, стоящий у печи, тянет ко мне.

— Не надо, — подхожу, запускаю руку в мешок, вынимаю полную горсть муки. Ладонь что‑то щекочет. Это черви. Толстые белые черви.

С отвращением отбрасываю все это на пол.

— Где остальные?

— Кто?

— Мешки. — Я изо всех сил стараюсь говорить только необходимое, боюсь выдать свою растерянность.

Он заводит меня в соседнее помещение. Это подсобка. Проверяю каждый мешок. Всюду кишмя кишит.

— Здесь пять мешков, там — шестой. Где остальные? Ведь вам привезли восемь?

— На хлеб ушли, — отвечает пекарь и вдруг начинает плакать.

— Покажите хлеб!

Яков подносит початую серую буханку. Разламываю. На изломе торчат черви. Дохлые, неподвижные.

Слезы противно капают с круглых щёк пекаря.

— Семен Иваныч, что ж муку не просеял? Не видел, что ли, чего в печь суёшь? — спрашивает Яков. — На худой конец, просеял бы, чем население травить. Тем паче детишек голодных…

И тут вмешивается продавщица. Медленно, как во сне, говорит:

— Вчерась только к вечеру привезли муку эту. Когда её просеивать, муку‑то? Всю ночь пекли, чтоб к утру продать. Народ‑то который день ждёт.

Наконец во мне созрело решение:

— Дайте тряпку какую‑нибудь. Или газету.

Все трое смотрят с недоумением. Тогда я вытаскиваю свой носовой платок, снова зачерпываю муку с червями, высыпаю в платок, завязываю его концы узлом, запихиваю в карман.

— А решето у вас есть?

— Вот они, две штуки, — указывает Яков куда‑то на тёмную стену.

— Начинайте просеивать муку и печь хлеб. Только так спасётесь. У вас ведь райцентр? Яков, идёмте в райком партии, скорей!

Мы выходим на крыльцо, и я, надрывая горло, кричу людям, что хлеб будет, чистый. Пекарь и продавщица не виновны в том, что им прислали такую муку. А те, кто это сделал, понесут заслуженное наказание. По закону.

Кричу и вижу: женщины с детьми расходятся, толпа редеет.

Тем не менее Николай закрывает за нашими спинами дверь, навешивает замок…

Пыльными проулками Яков проводит меня сначала к райкому, где по раннему часу, кроме дежурного, никого нет. Заставляю дежурного позвонить первому секретарю. Тот соглашается принять меня дома.

Дом находится здесь же, по ту сторону маленькой площади, за высоким сплошным забором.

Пока я стучу в запертую калитку, Яков вдруг бессильно садится в пыль, приваливается к забору, говорит:

— Ты весь в муке, стряхнись. А я к нему не пойду.

Звенят цепочки, щёлкают засовы. Калитка приоткрывается, и толстая, квадратная женщина впускает меня в узкое пространство перед другим забором, чуть пониже. Здесь по проволоке бегает, гремя цепью, овчарка. Пока женщина придерживает свирепо лающего пса, через вторую калитку прохожу во двор, где стоит рубленый бревенчатый дом, напоминающий форт из романов Фенимора Купера.

Минут через двадцать тем же путём меня выводят обратно. За спиной снова гремят засовы, звенят цепочки.

Яков вяло встаёт из пыли, старческое лицо его за это время совсем осунулось, глаза потухли.

— Ну как? — спрашивает он. — Хотя бы знает, что творится?

— Знает. Говорит, все население — контрреволюционный элемент, у всех оружие. Немецкое. И ещё с гражданской войны. Говорит, вызвал по телефону войска. Роту автоматчиков на мотоциклах. Будут разоружать, арестовывать… Хотел ему показать муку — даже смотреть не хочет. Спрашивал, откуда я, кто меня сюда привел…

— Вот как… — медленно цедит Яков. — Ну, тогда, корреспондент, ясно дело. — Он слепо смотрит на солнце, на выжженный горизонт. — Теперь тебя за это самое место тоже возьмут, драпай, парень, тебе ещё жить надо…

Лишь сейчас сознание опасности в полной мере доходит до меня. А ведь я ещё не рассказал старику, что секретарь пытался оставить у себя на столе мои документы, спрашивал: как долго знаком с Яковом, врагом советской власти?

— Видишь взгорок? — Яков показывает в пустынный конец проулка, за которым полого поднимается белый холм. — Бежи. За ним плешина. Туда к десяти из Сталинграда прилетает самолёт, почту привозит. Моли, чем хочешь, лётчика, чтоб увёз. Все отдай, чтоб только увёз, понял?

— А как же вы?

— Мне уж все едино… Тикай, парень. — Яков резко толкает меня в плечо. — Бежи!

— До свидания, Яков, попаду в Сталинград — добьюсь правды! Скажи всем: виновных накажут, муку пришлют.

Поворачиваюсь, ухожу без оглядки. В сухой траве стрекочут кузнечики, а мне уже кажется: приближаются мотоциклы. Не чувствуя разбитых ног, взбираюсь на холм, вижу с его вершины площадку с шестом, на котором обвис полосатый, словно тело осы, матерчатый конус. Под шестом лежит женщина, рядом с ней бумажный мешок.

Спускаюсь, сажусь рядом на землю. Это — почтальонша. Она ждёт почты.

…Гул возник непонятно откуда. В небе не видно никакого самолёта. Автоматчики?

Вскакиваю на ноги и только теперь замечаю чёрную точку. Она стремительно увеличивается, делает круг. Это «У-2».

Самолет снижается, и вот он уже катится по неровному грунту. Вовсе не чёрный, а зелёный, выгоревший.

Летчик сначала выбрасывает свой мешок, затем вылезает сам, вместе с почтальоншей укладывает её мешок в кабину, расписывается в тетрадке.

А затем начинается моё унижение. Ни документы, ни жалкие мои трёшки и пятёрки — ничто не действует.

— Инструкцией не положено, — отвечает пилот и с загадочной улыбкой добавляет: — А если б мог, всё равно не взял бы.

Он уже собирается залезать в машину, когда почтальонша говорит:

— Илюха, этот малый сегодня двух людей от смерти спас. Сама видела.

Пилот секунду стоит молча. Затем произнёс все с той же улыбкой:

— Ладно. Сам напросился. Если что — я не отвечаю.

Сзади него, за его сиденьем, есть второе. Он усаживает меня на него, затягивает ремнём.

Шест с конусом, почтальонша, холм, станица — все это откатывается, уменьшается. Мы летим.

Я лечу! Первый раз в жизни между землёй и солнцем в пространстве неба.

Пилот защищён от ветра плексигласом, а меня ветер бьёт в лицо. Упругий ветер, странный ветер. Этот ветер душит, набивает лёгкие каким‑то дурманом… Еще секунда — я потеряю сознание.

Пилот оборачивается, что‑то кричит сквозь прерывистый рокот мотора, снова оборачивается, снова кричит.

— Отклонись, — наконец разбираю я и последним усилием воли отклоняю голову вправо. Забортный ветер теперь грозит оторвать мою башку, но, кажется, становится легче.

Вскоре впереди по лету нашей машины замечаю длинное извилистое сверкание, трубы заводов, крыши. Да это Волга, Сталинград!

Летчик сажает самолёт на окраине, возле трамвайного круга. Вытаскивает меня из машины. Подводит к столбу у трамвайной остановки, прислоняет к нему.

— Ты уж прости. Вчера сусликов травил. Мешок с дустом как раз сзади лежал…