Великие судьбы русской поэзии: XIX век - Евгений Глушаков

Мудрый Тургенев именно через общение и помышлял добиться своего. Даже проницательная Эрнестина Теодоровна не разглядела в Иване Сергеевиче его издательской корысти. Вот её описание встреч писателя с поэтом: «Если г. Тургенева не трогают чары его дочерей, то в их отца он положительно влюблён. Папа и он – лучшие друзья; встретившись, они проводят целые вечера один на один. Они так хорошо соответствуют друг другу – оба остроумны, добродушны, вялы и неряшливы».

Но не только разговорами да беседами расположил Тютчева к себе Тургенев. Фёдора Ивановича несомненно привлекал в нём и незаурядный писатель. Вот его отзыв о «Записках охотника»: «Редко встретишь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувство глубокой человечности и чувство художественности». А разве такая оценка не применима к стихам самого Тютчева?

Пошли, Господь, свою отрадуТому, кто в летний жар и знойКак бедный нищий мимо садуБредёт по жаркой мостовой;

Кто смотрит вскользь через оградуНа тень деревьев, злак долин,На недоступную прохладуРоскошных, светлых луговин.

Не для него гостеприимнойДеревья сенью разрослись,Не для него, как облак дымный,Фонтан на воздухе повис.

Лазурный грот, как из тумана,Напрасно взор его манит,И пыль росистая фонтанаГлавы его не освежит.

Пошли, Господь свою отрадуТому, кто жизненной тропойКак бедный нищий мимо садуБредёт по знойной мостовой.

Старания Тургенева возымели своё действие. И новые стихи, и разрешение от автора на их издание были получены. В 1854 году в приложении к мартовской книжке «Современника» вышло 92 стихотворения Тютчева, а в майском номере ещё 19. В том же году эти стихи были выпущены отдельным изданием. И ещё: в апрельском номере «Современника была напечатана статья Тургенева «Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева», в которой Иван Сергеевич назвал его «одним из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина».

Наконец-то к стихам Тютчева было привлечено внимание читающей России! Поэту уже шёл шестой десяток, когда о нём заговорили. Да ещё как! Лев Николаевич Толстой, прочитав стихи Тютчева, «просто обмер от величины его творческого таланта». А мы разве не испытаем то же чувство изумления, прочитав, к примеру, такое:

Est in arundineis modulatio musica ripis[2]

Певучесть есть в морских волнах,Гармония в стихийных спорах,И стройный мусикийский шорохСтруится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,Созвучье полное в природе, —Лишь в нашей призрачной свободеРазлад мы с нею сознаём.

Откуда, как разлад возник?И отчего же в общем хореДуша не то поёт, что море,И ропщет мыслящий тростник?

Впрочем, сам Фёдор Иванович был полностью безучастен и к изданию своей книги, и к своему литературному успеху. Как и камергерский мундир, всё это доставляло ему слишком мало удовольствия. Сознание же выполненного авторского долга (стихи изданы!) ещё более отдаляло его от мыслей о литературе и оставляло на съедение сердечным мукам. По свидетельству старшей дочери поэта, в его доме «при отсутствии подлинного настоящего несчастья было много скрытого страдания». И с Эрнестиной Теодоровной поэту было тоскливо, и без неё он тосковал. Ну а сама жена поэта? Разве его увлечение Еленой Александровной могло не огорчать её, не причинять боли? Вот её тогдашние слова, обращённые к мужу: «Я в мире никого больше не люблю кроме тебя, и то, и то! Уже не так!»

Слова укора, должно быть, замирали на губах этой женщины. Она хорошо помнила, что когда-то точно так же ворвалась в первую семью Фёдора Ивановича. Поэтому происходящее теперь она и принимала как возмездие. А Тютчев, видя страдания, которые сам ей причинял, любил свою супругу едва ли не ещё больше, чем прежде. «Нет человека умнее тебя, – написал он ей в письме во время одного из расставаний, – ты меня любишь, прощаешь меня, жалеешь». Болезненно переносили разыгравшуюся семейную драму и дети. Анна, старшая из дочерей, то и дело задумывалась в поисках возможности помочь своим несчастным родителям: «Как я была бы счастлива снять с мели это семейство, похожее на увязнувшую телегу».

Теряя мужа, всё более и более отдалявшегося от неё, Эрнестина Теодоровна всё чаще и чаще обращалась к письмам, которых он ей написал в общей сложности около полутысячи. Как-то раз, явившись домой в неурочный час, Фёдор Иванович застал супругу за перечиткой своих посланий к ней:

Она сидела на полуИ груду писем разбирала,И, как остывшую золу,Брала их в руки и бросала.Брала знакомые листыИ чудно так на них глядела,Как души смотрят с высотыНа ими брошенное тело…

О, сколько жизни было тут,Невозвратимо пережитой!О, сколько горестных минут,Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в сторонеИ пасть готов был на колени, —И страшно грустно стало мне,Как от присущей милой тени.

Теперь Тютчев обретался в двух семьях: в законной – с Эрнестиной Теодоровной и в незаконной – с Денисьевой. Ему даже в голову не приходило, что нужно хотя бы немного помочь Елене Александровне, у которой от него тоже начали рождаться дети. Впрочем, если мысль о помощи иногда у него и мелькала, то, будучи слишком хлопотной и житейски не простой, очевидно, тут же отметалась его непрактичностью и ленью. Да и сам он при своих двух семьях был, по существу, одинок. По крайней мере, должного ухода за своим внешним видом не находил ни в одной: вечно был неряшливо одет и даже оборван.

Когда Эрнестина Теодоровна вместе с детьми в целях экономии перебиралась на многие месяцы в Овстуг, Фёдор Иванович целиком принадлежал Денисьевой. По своей экзальтированности и презрению к существующей реальности Елена Александровна именно себя и считала законной женой Тютчева, и таковой постоянно называлась. Эту же мысль она внушала и детям: старшей – Елене и младшему – Фёдору. В церковных книгах они были записаны как дети Фёдора Ивановича. Поэт не возражал. Однако же, поскольку брак с Денисьевой не был зарегистрирован, они не могли принадлежать к дворянскому сословию, как, скажем, их родители, а только к мещанскому или крестьянскому.

Когда Тютчев пожелал обратить её внимание на это обстоятельство, Лёля, как называли Елену Александровну близкие, запустила в него попавшейся под руку бронзовой статуэткой на малахитовой подставке. Промахнувшись, угодила ею в печь и отколола изразец. Далее последовали рыдания, извинения, жалобы – весь спектр чувств от жесточайшей ненависти до самой безумной любви. Конечно же, мучилась своим странным положением и Лёля, но по упорству своего характера только стискивала зубы и шла до конца, сколько хватит сил.