Великие судьбы русской поэзии: XIX век - Евгений Глушаков

И тогда за дело взялся Иван Сергеевич Гагарин, юный приятель Фёдора Ивановича, два года проработавший атташе при Баварской миссии и теперь вернувшийся в Россию. И вот Иван Сергеевич в письме обратился к поэту с просьбой выслать из Мюнхена в Петербург свои стихи и поручить ему «почётную миссию» быть их издателем. А ещё Гагарин попросил Тютчева придумать подходящее название для стихотворной подборки.

Фёдор Иванович, откликнувшись на просьбу приятеля, выслал все имеющиеся у него на руках автографы своих стихотворений и посоветовал обратиться к Раичу, у которого тоже могло быть что-то из его рукописей. Гагарин, последовав его совету, и впрямь получил от Раича ещё один пакет со стихами. Затем всё полученное переписал и копии передал Вяземскому, тот – Жуковскому, а Жуковский – Пушкину.

В 1836 году в 3 и 4-м номерах «Современника» Александр Сергеевич напечатал 24 стихотворения, подписанных крептонимом Ф.Т. и озаглавленных «Стихотворения, присланные из Германии». «Современник» продолжил печатанье тютчевских стихов и после смерти Пушкина вплоть до 1840 года. Что касается двух таинственных букв, которыми они неизменно подписывались, то они были расшифрованы лишь в 1839 году в статьях Менцова и Греча. От них читатели узнали о Тютчеве.

Вскоре после ужасающих известий о дуэли и гибели Александра Сергеевича поэт-дипломат навещает Россию, Петербург. Когда же он узнаёт, что убийца нашего национального гения отделался разжалованием в солдаты и высылкой из России (пустили щуку в реку!), то приходит в ярость.

29 ЯНВАРЯ 1837

Из чьей руки свинец смертельныйПоэту сердце растерзал?Кто сей божественный фиалРазрушил, как сосуд скудельный?Будь прав или виновен онПред нашей правдою земною,Навек он высшею рукоюВ «цареубийцы» заклеймён.

Но ты, в безвременную тьмуВдруг поглощенная со света,Мир, мир тебе, о тень поэта,Мир светлый праху твоему!..Назло людскому суесловьюВелик и свят был жребий твой!..Ты был богов орган живой,Но с кровью в жилах… знойной кровью.

И сею кровью благороднойТы жажду чести утолил —И осенённый опочилХоругвью горести народной.Вражду твою пусть Тот рассудит,Кто слышит пролитую кровь…Тебя ж, как первую любовь,России сердце не забудет!..

Впрочем, в смерти поэта виновны были едва ли не все: одни – потому что поддержали руку убийцы, другие – потому что не сумели остановить. Ненависть Фёдора Ивановича к отечеству в эту пору была такова, что он, и прежде не тосковавший по России, теперь рвался поскорее из неё уехать. Между тем в Мюнхене его ждали проблемы и проблемы. Уже и жена Тютчева была наслышана об его увлечении баронессой. Нелады в семье, нелады с совестью. К тому же всё это раздвоенное сущесвование Фёдора Ивановича, мягкого и безвольного человека, не умеющего разрубать жизненных узлов, было ещё и омрачено постоянной нуждой.

Элеоноре Теодоровне приходит на ум уехать из Мюнхена и таким образом оторвать мужа от баронессы. Но для этого надо расплатиться с долгами. Бедная женщина уже в который раз пишет в Россию брату мужа, умоляя о помощи. Ещё в 1933 году она сообщила ему, что «Теодор (так она называла Фёдора Ивановича) позволяет себе маленькие светские интрижки, которые, как бы они ни были невинны, могут неприятно осложниться…» И вот предполагаемые осложнения наступили. Теперь её письма звучат гораздо тревожнее. Благородно умалчивая о себе, она описывает состояние мужа: «Подавленный, удручённый, больной, опутанный множеством неприятных для него и тягостных отношений, освободиться от которых он неспособен в силу уж, не знаю какого, душевного бессилия (…) Вывезти его отсюда – волею или неволею – значит спасти ему жизнь…» В своём стремлении возвратить мужа семье прибегает Элеонора Теодоровна и к давно испытанному женскому средству – рожает. Именно в эту пору, в 1834 и 1835 годах, и дарит она Фёдору Ивановичу двух младших дочерей – Дарью и Екатерину.

Хлопочет о Тютчеве и новый русский посланник в Баварии Г.И. Гагарин. И не просто пишет служебный рапорт канцлеру, но буквально умоляет его проникнуться отчаянным положением Фёдора Ивановича: «При способностях, весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещённом, г. Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанности секретаря миссии (…) Во имя Христианского милосердия умоляю Ваше Превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии предоставления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов; это было бы счастье для него и для меня…»

Странное письмо от подчинённого начальнику. «Замечательные способности», «выдающийся ум» – явно избыточная характеристика для посольского секретаря. Но письмо возымело действие. Через три месяца Департамент хозяйственных и счётных дел МИДа препроводил Тютчеву 1000 рублей «на уплату долгов и в вознаграждение ревностной службы». О своевременности посольского ходатайства говорит и тот печальный факт, что именно в день обращения Г.И. Гагарина с письмом к Нессельроде женою Тютчева было совершено покушение на самоубийство.

И всё-таки Элеоноре Теодоровне удаётся оторвать мужа от Мюнхена, а в некоторой степени и от вдовушки-красавицы баронессы Дёрнберг. В мае 1837 года Тютчев получает четырёхмесячный отпуск и вместе с семьёй уезжает в Петербург с твёрдым намерением в Баварию более не возвращаться. Ему уже обещано новое назначение, которое он и получает 3 августа того же года, – пост старшего секретаря миссии в Турине. Через несколько дней он туда и отправляется, временно оставив семью в Петербурге.

Девять месяцев тоскливой службы и одиночества. Турин и местное общество, конечно же, не чета просвещённому, кипящему жизнью Мюнхену. И хотя теперь у Фёдора Ивановича и должность приличная, и соответствующий оклад, но тоска, тоска! Скучает он и по семье, и по прекрасной баронессе. И даже назначает ей свидание, которое мыслится последним, романтическое свидание в осенней Генуе. Несколько засушенных цветков в гербарии Эрнестины Теодоровны да три лирических стихотворения Фёдора Ивановича, обращенных к ней, – вот и всё, что должно было напоминать влюблённым об их прощальной встрече.

Можно только догадываться, как страдала Эрнестина Теодоровна, решившись на разрыв с Тютчевым, а инициатива, разумеется, исходила от неё. Вряд ли была спокойна в эту пору и пребывающая в России супруга. Мучился и сам Тютчев; не мог не мучаться. Вечный «дитятя», живущий своими сердечными привязанностями, он любил и Эрнестину, и Элеонору, и никак не умел примениться к постоянно усложняющимся обстоятельствам, не умел дать укорот своему влюбчивому сердцу. Вот почему и в этом случае, и во всех последующих решение проблем этого плывущего по течению человека брало на себя Провидение.