Семь минут - Ирвин Уоллес

— Нет, я серьезно.

— Я хочу, чтобы люди, которые хотят прочитать ее, могли это сделать.

— Еще не время.

— Почему?

— Я вам объясню почему. — Барретт достал трубку. — У нас уже есть один человек, которого закон обвиняет в распространении «Семи минут». У нас есть один мученик. Два мученика — чересчур много. Это все равно, как если бы Пилат судил двух Христов или на Голгофе были бы распяты два Спасителя. Как, по-вашему, повела бы за собой людей религия с двумя мучениками? Что было бы в таком случае с христианством?

— Неуместная аналогия, — возразила Рэчел Хойт. — Для защиты крепости свободы понадобятся все добровольцы, которых удастся найти. По-моему, чем больше их будет, тем веселее.

— Такая же плохая аналогия, — сказал Барретт. — Смотрите, одного еврея осудили и сослали на Дьявольский остров.[13] Вы можете закричать: «J'accuse!»[14] и всколыхнуть весь мир из-за этой несправедливости. Общественность как бы отождествит себя с этим мучеником. Но вот в Германии убивают шесть миллионов евреев. Мир встревожен, но лишь на уровне разума, а не чувств. И занимается своими собственными делами, потому что, черт побери, кто может отождествить себя с шестью миллионами трупов?

Мисс Хойт поиграла бумажным стаканчиком, потом раздавила его.

— Да, понимаю, — сказала она. — И что я должна делать?

— Сказать мне, хотите ли вы выступить в качестве литературного эксперта на стороне защиты.

— Вам не удалось бы прогнать меня со свидетельского места и с помощью автомата.

— Хорошо, вы свидетель защиты. Надеюсь, вы читали книгу Джадвея?

— Три раза. Можете поверить? Первый раз — лет пять назад. Я провела несколько дней в Париже с группой американских библиотекарей. Три дня безвылазно сидела в Лувре, потом отправилась побродить среди книжных лотков на набережной Сены и наткнулась на потрепанное этуалевское издание «Семи минут». Я много о ней слышала и, естественно, купила. Села в кафе и за утро прочитала всю книгу от корки до корки. Тогда я впервые поняла, как замечательно быть женщиной. Когда я узнала из «Еженедельника издателя», что «Сэнфорд-хаус» издает ее в Америке, я очень обрадовалась. «О господи, — подумала я, — эта дремучая страна наконец-то созрела для такой книги». Вернувшись домой, я перечитала парижское издание. Книга показалась мне такой же прекрасной, как и в первый раз. Потом, после ареста Фремонта, я поняла, что должна принять какие-то меры, если считаю себя настоящим библиотекарем. Поэтому я перечитала ее в третий раз, только теперь уже медленно, стараясь критически подойти к содержанию и языку автора.

— И к какому выводу пришли?

— Что я не ошиблась в оценке после первых двух прочтений. Книга должна немедленно появиться на полках библиотек, чтобы показать охотникам за ведьмами, что Бен Фремонт не одинок. Сейчас вы убедили меня воздержаться от этого, но, по крайней мере, у меня будет возможность поведать миру, что думает по этому поводу интеллигентный библиотекарь.

— Вы не задумывались над последствиями?

— Мистер Барретт, если бы меня тревожили последствия, я бы никогда не пошла на эту чертову работу. Перед тем как лечь спать, я каждый вечер смотрю на себя в зеркало и не хочу стыдиться того, что вижу. Так что пусть последствия катятся ко всем чертям! Вы имеете хоть малейшее представление о том, с чем имеет дело средний библиотекарь каждый день, не говоря уже о месяце или годе? Я не говорю о молодежи. С ними все в порядке. Они наша единственная надежда, что навозная куча, в которой мы живем, не развалится. Я говорю об их родителях и родственниках, об умудренных опытом взрослых, которые считают, что могут отличить правильное от неправильного, которые уверены, будто знают, что такое здравый смысл. А что такое здравый смысл? Обычная смесь фольклора, предрассудков и басен, которые они узнали от свои родителей и дедушек с бабушками, и мешанина из собственных жиденьких наблюдений и размышлений. Родители и есть те люди, которые приходят в публичные и школьные библиотеки и протестуют против разных книг, которые якобы портят их детей, не понимая при этом, что не книги, а они сами портят своих отпрысков, поскольку прожили всю жизнь с ржавыми мозгами и просто боялись всего нового.

— Мне хорошо знакомы эти люди, — сказал Барретт.

— Еще бы! Приходится с ними уживаться, соседствовать, и мы с вами знаем, какие удушающие притеснения ждут нас, если общество будет проверять каждую книгу на соответствие своим так называемым современным стандартам. Большинство по-настоящему хороших книг прославилось, потому что превысило или нарушило эти стандарты и всеобщие традиции. Эти книги осмелились сообщить что-то новое или истолковать по-новому уже известное. В науке это книги Коперника, Ньютона, Пейна, Фрейда, Дарвина, Боаза, Спенглера. В беллетристике — Аристофана, Рабле, Вольтера, Гейне, Уитмена, Шоу, Джойса. Их книги наполнены свежими, иногда шокирующими идеями. И мы сейчас должны стоять на страже этих произведений. Но как это сделать? Один директор библиотеки считал, что цензуру должен заменить отбор книг библиотеками, что книги следует отбирать по одному главному критерию — добрым и честным намерениям автора. Выбор, сказал он, должен начинаться с презумпции свободы мысли, а не с презумпции контроля над мыслью, как у цензоров.

Рэчел Хойт умолкла и попыталась успокоиться, потом продолжала более ровным голосом:

— Думаете, люди, которые придерживаются правила «не раскачивайте лодку», понимают это? Нет, сэр. Мы боремся за свободу честного выбора, а они — за свободу цензуры. Знали бы вы, какие жалобы нам приходится выслушивать каждый день от фанатиков и ханжей всех мастей.

— Что за жалобы?

— Ну, например, меня попросили убрать из библиотеки «Алую букву» Готорна, потому что в ней описывается неприличное поведение, и книгу Перла Бака «Добрая земля» — за то, что в ней описывается рождение ребенка. А в «Преступлении и наказании» Достоевского кому-то не понравились богохульства. Даже «Унесенные ветром» не угодили кому-то, потому что в них Скарлетт ведет себя аморально. Я где-то читала, что одна ассоциация родителей и учителей потребовала запретить «Античные мифы», потому что там рассказывается о кровосмесительстве у богов. Да-да, представьте себе, богов! В Кливленде не понравилось название книги «Золотой осел» Апулея, а где-то потребовали изъять «Поворот винта»[15] Генри Джеймса из-за якобы неприличного названия. Но верха абсурда, по-моему, достигли в Дауни, Калифорния, где стражи нравственности и чистоты литературы захотели убрать с библиотечных полок всю берроузовскую серию о Тарзане, потому что, по их мнению, Тарзан и Джейн не поженились и жили во грехе. Можете себе представить такое?

— О нет, — покачал головой Барретт.

— О да. И не думайте, что неприятности нам доставляют только неграмотные люди, чудаки и фанатики. Большинство людей, я хочу сказать, с виду нормальных людей, инстинктивно стремится навязать остальным свои взгляды независимо от того, верны они или нет. А так как большинство людей… как это у Фрейда?.. не переносит даже мимолетных упоминаний о своем прошлом, когда они жили в пещерах, не выносят они и честности в литературе и пытаются навязать свое мнение остальным. Неприятности приносят и так называемые «нормальные» люди. Причем в их число входят и уважаемые граждане. Возьмите видных горожан нашего Оуквуда, например Фрэнка Гриффита, который без устали доказывает журналистам, что девушку изнасиловал не его сын, а Дж Дж Джадвей. В изнасиловании виноваты не Джерри и не Джадвей, а сам Гриффит.

— Гриффит? — Барретт резко выпрямился. — Почему вы так думаете? Вы его знаете?

— Слава богу, лично не знакома. Мне вполне хватило одного телефонного разговора. К нам часто заходил заниматься его сын Джерри. Его я немного знаю. Умный, спокойный, очаровательный мальчик, он дрожит от страха перед отцом. Последний раз я видела Джерри больше года назад. Он зашел подготовить задание по литературе, не смог найти то, что ему было нужно, и обратился ко мне за помощью. Я дала ему Словарь американского сленга Кровелла. Был уже вечер, и Джерри не успел выписать все, что было нужно. Поэтому я разрешила ему на сутки взять книгу домой. Наутро мне позвонил Фрэнк Гриффит…

— Вам позвонил Фрэнк Гриффит?

— Да.

— И что он сказал?

— Он вел себя как ненормальный. Как я посмела дать такую книгу его сыну? Я сказала, что с книгой все в порядке. Это обычный словарь, которым все давно пользуются. Только Фрэнк Гриффит считал Словарь американского сленга далеко не нормальной книгой, нет, сэр. Гриффит заявил, что может отличить грязную книгу от чистой. По его мнению, грязной можно считать книгу, которая, как заявила в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Сан-Диего наш главный инспектор по образованию, служит «практическим руководством по половым извращениям». Гриффит считал, что в словаре есть несколько неприличных слов, и потребовал убрать словарь с полок. Я отказалась лишать студентов такого замечательного подспорья в учебе. Гриффит заявил, что, будь у него время, он бы разделался со мной, но поскольку времени у него не было, он просто велел мне никогда больше не давать его сыну книг сомнительного содержания и пригрозил мне увольнением, если такое повторится. К несчастью, у меня не было возможности порекомендовать Джерри что-нибудь еще, потому что после того случая он больше не показывался в библиотеке. Словарь вернул его друг и передал извинения Джерри за причиненные беспокойства. Мне кажется, Джерри было стыдно самому возвращать словарь или опять приходить в библиотеку. С тех пор он, наверное, пользовался университетской библиотекой. Как вам это нравится?