Правда и кривда - Михаил Стельмах

Только на кладбище, придя в себя и разобравшись во всем, он чуть ли не заплакал от бессилия и злости: как же не повезло ему — при их разговоре с Заднепровским был свидетель! Он разрушал его планы, как паутину, и кто мог ждать вот такой неожиданности? Теперь измышляй, человече, что-то другое или и на себя опасайся заявления. И где этот поп взялся на его беду? А может, надо ухватиться за какую-то полу его рясы, узнать, что он собой представляет и какие грешки водятся за ним?.. А почему он так защищал Заднепровского?.. Глядите, какой трогательный союз, — поп и учитель! Надо подумать, чем это пахнет. Он подошел к коню, вскочил в сани и, новыми нитями опутывая свое порванное хитросплетение, в самом плохом настроении поехал сонным селом.

А в церкви, довольный своим «выходом», отец Хрисантий до сих пор метал громы и молнии на клятвоотступника Поцилуйко, который от отца лжи влезает в мир.

— Бездельник, корыстолюбец, завистник, голодранец, мерзавец, легкого хлеба и масла ищущий. Такой, думаете, человеческой насмешки боится? Работы боится. Воистину, шашель, — обратил взгляд на старинный обветшалый образ богоматери. — А шашели и богов едят.

— Этот Советскую власть ест, а сам кричит, что любит ее и будет любить до гробовой доски, — мрачно ответил учитель, отряхивая и не в силах отряхнуть с плеч отвращение и нервную дрожь.

А как он правильно об открытой душе сказал! Тоже разбирается в психологии для выгод своих, для мерзопакости своей. Склонился над книгой, развернул ее, но долго ничего не мог прочитать: не слова, а темные шекспировские образы приближались к его глазам, и среди них вытягивал свою стволистую шею мелкоголовый Поцилуйко…

XII

Дети наконец уснули, а она босиком, с поднятыми ладонями снует и снует по землянке — руками и всем телом прислушивается, как из сырых потолочин слепо выбиваются и дрожат нити холода, как снизу неторопливо вьются струйки ветерка. А может, это в досаде дышит сама земля, недовольная тем, что люди без сожаления выворачивают и выворачивают ее нутро?

«И забредет же такое в голову!» — удивляется Екатерина, а руки ее быстро ворожат то в уголках, то возле двери, заделывая глиной невидимые для глаза щели.

Спустя некоторое время в жилище становится уютнее, пугливая лампа смелее, без дрожи за жизнь, выравнивает свой золотистый, но угарный цветок. И это уже радует молодую женщину. Вымыв руки и обувшись в сапоги, туго обтягивающие икры, женщина становится посреди землянки, еще недоверчиво прислушается к коварному потолку: не вытекут ли оттуда ледяные жала. Но вместо холодного дыхания слышит сверху тихий отголосок девичьей песни. Не о битвах, не о войнах выводят девушки, а старинную, как вечность, песню о том, что имела мать одну дочку и купала ее в медочке.

И душа молодицы встрепенулась навстречу песне, соединилась с ней, а дальше полетела через плетение дорог, через поля, леса и луки к тому клочку земли, где мать имела одну дочь, и этой дочерью была она, Екатерина. И отец был у нее, всегда белый и теплый от муки. Шел он по земле — за ним оставалась белая пороша, смеялся или пел — с одежды, волос и лица его сыпалась ароматная пыльца, а когда мельник Павел упорно извивался в танце, то с него так сыпалась мука, что он становился похожим на метель.

Он дневал и ночевал в старенькой покрытой лишаями и простуженной мельнице, обросшей ольшаником, вербами и ивняком. То синяя, то голубая, то зеленая, то темная вода всегда лихорадила мельницу, она переругивался с ней и в то же время из-за раздутых щек выдувала муку или дерть.

Она сначала боялась и мельницы, и колеса, под которым копошились черти и водяной. Но отец убедил ее, что мельница имеет совсем кроткую душу, а под колесом черти жили только до революции, потом они где-то повеялись с панством и разными графьями, потому что жить с землепашцами нечистой силе не было никакой выгоды. И малая мельниковна[19] после этого уже не боялась ни заглядывать во все щели мельницы, ни ночевать на ней. Перед сном отец сам укрывал ее дерюгой, что тоже пахла мукой, и рассказывал разные удивительные истории, сказки или вызванивал песню на черных цимбалах. В селе долго люди подсмеивались над мельником Павлом и тулупником Владимиром. Оба они побывали на войне, оба настрадались, намучились в Карпатах, а привезли из тех краев такое, что мало кому пришло бы в голову: Павел приехал с цимбалами, а Владимир — с сумкой камешков. Увидела мельничиха цимбалы — засмеялась, увидела кожухарша[20] разложенные камешки — заголосила, что для нее не нашлось лучшего подарка.

Цимбалы отец всегда держал на мельнице, и хорошо было осенними вечерами или в метель прислушаться к мягкому серебру музыки. За стенами крохотной комнатушки гудели мельничные камни; падая с лотков, в гневе клекотала и шумела вода, а здесь струны вызванивали о человеческой радости, печали или друг другу говорили о любви.

— Как славно вы играете, — однажды потянулась она руками к отцу со своей подушечки, набитой отрубями.

— Славно? — переспросил ее отец и заговорщически повел бровью, из которой сразу же посыпалась мука. — Это у меня цимбалы такие: сами играют.

— Как же они сами играют?

— Потому что имеют живую душу.

— Разве цимбалы имеют душу? — расширились глаза у девочки, и ей почему-то становится страшно.

— Если говорю, значит имеют. Думаешь, они из дерева сделаны?

— А из чего еще? — уже недоверчиво посматривает на почерневшее от ненастья и лет дерево: какая тайна, какое чудо кроется в нем?

— Цимбалы эти, Екатерина, сделаны из самой любви… Достались они мне от гуцульского рода, в котором родился самый лучший цимбалист. Когда-то, скажу тебе, на Гуцулыцине было три прославленных музыканта: Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель. Они побратимами ходили от села к селу, развеивали человеческую тоску, приносили радость в душу и бодрость в ноги. И до тех пор они всюду были вместе, пока не встретили в горах возле ручейка одну девушку, красивую, как рассветная заря. Увидели ее музыки — онемели и все трое влюбились в эту девушку. Такое бывает. Из-за этой любви побратимы перессорились между собой, затаили злобу друг на друга и даже играть перестали. А потом вместе пошли к красавице, чтобы выбрала она из них кого захочет, мужем. Девушка полюбила Веселые Цимбалы. Но утаила свою любовь и так сказала побратимам:

— Я люблю и Веселые Цимбалы, и Печальную Скрипку, и Нежную Свирель, а потому не могу выйти замуж за кого-то из вас. Если хотите, буду вашей сестрой… — после этого снова на земле еще лучше заиграли Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель, потому что в них вошло то, что является лучшим на свете, — любовь!

У ее отца чуть ли не все было самым лучшим: и друзья, и жена, и дочь, и их хата, не говоря уже о старенькой мельнице, равной которой не было в целом мире. Даже их коровенка тоже была самой лучшей, потому что хоть она и мало давала молока, зато у нее были роскошные рога, как корона…

Вспомнив это, и улыбнулась, и загрустила женщина: где теперь, в каких мирах ее отец? В сорок второму году его с несколькими подпольщиками схватили немцы, а мельницу облили керосином и подожгли. Уже охваченная кровавыми руками огня, она честно молола свой последний помол. Только обгоревшее колесо осталось от мельницы, потому что догадалось упасть в ту воду, с которой все время переругивалась мельница. А от отца остались одни воспоминания. Но, может, настанет тот час, когда в какой-то день отворятся двери и в землянку войдет ее седой, не от муки, а от страданий отец и, как в детстве, положит свою руку на ее косы и скажет, что она лучшая и дети у нее лучшие в мире.

С глазами полными слез и видений Екатерина подошла к детям, посмотрела на все головки, поправила постель и начала думать о завтрашнем дне: чем она накормит свою семью? И только теперь ощутила, какая она голодная. Хотя сегодня и дети, и Григорий вволю поели хлеба, но она себе не могла позволить такой роскоши: переделила свою пайку и оставила на утро для самого маленького.

Молодица подошла к миснику, достала из-под полумиска[21] кусок хлеба, отливающий искорками картофеля, взвесила в руке, вдохнула его благоухание и снова бережно накрыла полумиском, ее губы задрожали, на них шевельнулась боль, а мысли закружили вокруг того мешка с мукой, что привез сегодняшний гость. Разве же мог плохой человек приехать к ним? Помог кому-то Григорий, вот, спасибо, и благодарит. Она подошла к мешку, пригнулась, обхватила его обеими руками, и снова перед глазами закачалась старая мельница, заставленная мешками с зерном и деревянные короба с вымолом, возле которых весело трудились тяжелые крестьянские руки.

Екатерина развязала завязку, с детства знакомый дух пшеничной муки, запах далекой степи охватывает все ее естество. Молодица уже не знает, или убеждает, или обманывает себя, что вот-вот гость придет с Григорием ужинать. А что же подашь им на стол? Ту детскую пайку? Надо хоть какой-то корж испечь. Она ясно представляет, как неудобно почувствует себя Григорий, когда не будет чем угостить гостя. И уже без колебаний снимает с вешалки сито, а из мешка набирает полную миску муки. Легко в ее руках залопотало, затанцевало сито, а на стол белым дождиком потекла пшеничная мука, дыши — не надышишься ею. У женщины прояснилось лицо, хотя совесть иногда колола ее своими колючками: не рано ли начала она управляться возле чужого добра?