Сфера 17 - Ольга Онойко

Николас, спросил он, о чём вы думаете?

Тот усмехнулся.

О том, что так меня ещё не соблазняли.

Индивидуальный подход к каждому — моё кредо, сказал директор и засмеялся. Потом он посерьёзнел и сказал: вы боитесь меня? Не надо. Я не буду ловить вас на мелочах. Я люблю мир, покой и комфорт. Расслабьтесь, Ник, и я постараюсь доставить вам удовольствие.

Николас через силу приподнял уголки губ. Йеллен умилённо вздохнул, наклонился к нему и поцеловал в висок.

От этого прикосновения Николас застыл, точно оледенев. Йеллен удобно устроился в водительском кресле и оставил его наедине с его мыслями, предавшись созерцанию своих земель и небес, а Николас всё сидел, замерев и напрягшись, стиснув зубы, впиваясь в ладони пальцами.

Эрвин, думал он, Эрвин.

У Эрвина были дурные предчувствия, с тоской вспоминал он, Эрвин боялся за меня, он ждал от Йеллена какой-нибудь подлости. Сейчас он один на «Тропике», в такой же неизвестности, как все на Циа. Доктор наверняка связался с ним, потребовал объяснений, хоть какой-то информации, а информации нет!.. и пока Йеллен не отпустит меня, её не будет. Когда он меня отпустит? Завтра, послезавтра, через неделю?.. это будет ещё одна пытка, самая страшная — пытка ожиданием… Николас попытался выровнять дыхание, но не удалось, и он откинулся на спинку кресла, стараясь не смотреть на Йеллена. Под бортом плыли леса и луга «Поцелуя», о котором исполнительный директор говорил «мы»… Я сделаю всё, что он потребует, думал Николас, я обязан, я не принадлежу себе. Ради красных лесов Циа, ради его солёных пустынь, ради его трёхсот миллионов… что тут сравнивать, что тут думать, я готов умереть за них, а это мелочь, пустая мелочь… продолжение дипломатии иными средствами… но Господи Боже, чего мне это будет стоить!..

Он снова зажмурился, отвернувшись к окну.

Мелкая интрижка с большой выгодой в перспективе, подумал он. Если, конечно, Йеллен не лжёт. У меня нет права рисковать, выясняя, насколько он серьёзен. Он играет на интерес, а с нашей стороны на карту поставлена судьба Родины. Господи, от чего только ни зависят порой судьбы Родины… какая насмешка… и как не вовремя… Если бы только я был один, один, как месяц назад. Я неромантичен. Я бы спокойно пошёл на эту интрижку. Мелочь. Ничего не значащая мелочь.

Но не сейчас.

Не сейчас, когда я люблю!..

…У вас потрясающе выразительные руки, сказал директор. По ним можно читать мысли, как по глазам.

Николас обернулся к нему. Мелкая дрожь сотрясала что-то в груди. Двигаться было тяжело, словно при перегрузке. Директор смотрел почти сочувственно. Я знаю, что тебе это нравится, подумал Николас, наслаждайся.

Вчера, в офисе, продолжал Йеллен, когда вы сняли очки… у вас был настолько виктимный вид. Это впечатление открытости… беззащитности… оно подкупало. Я не смог удержаться. Признаюсь вам, у меня есть одна редкая сексуальная девиация. Думаю, вы уже догадались. Меня возбуждают сильные эмоции, любые. Пол неважен, ничто не важно. Но я уже не в том возрасте, когда сильные эмоции вызывает внешность. Я это рассказываю, чтобы вы не гадали попусту, что я в вас нашёл. Хотя вы очень красивы.

Николас помолчал.

Алан, проговорил он очень тихо, и директор подался к нему, всем видом изображая нежность и чуткость, Алан, а сколько продолжаются ваши… сильные эмоции?

Йеллен сжал губы в ниточку и укоризненно покачал головой.

Вы сильно рисковали, задавая этот вопрос, сказал он. Я мог обидеться. Но на вас, Ник, я, кажется, вовсе не могу обижаться. Особенно когда вы такой взъерошенный и несчастный. Я не буду вас долго мучить. Пару дней, неделю, максимум — две. Зависит от того, насколько интересным человеком вы окажетесь. Но за неделикатный вопрос вам всё-таки придётся заплатить.

Он протянул руку и хозяйским жестом тронул Николаса за подбородок.

Это происходит не со мной, думал Николас. Не со мной.

Вокруг сияла роскошь летнего моря.

Тихие волны набегали на берег, шуршали галькой. Солнечная рябь слепила глаза. Над головой распахивался купол небес, который казался ещё огромней из-за круто выгнутого горизонта… По правую руку гряда причудливых скал выступала, как естественный волнорез, по левую — тянулся бесконечный пустынный пляж. У причала дремали белая парусная яхта и старинный моторный катер. За виллой поднимались невысокие, поросшие лесом горы. Кипарисы шумели на ветру.

Ветер трепал белую рубашку Йеллена, раздувал её, как парус. Исполнительный директор стоял на просторном балконе, опираясь на массивное мраморное ограждение, и смотрел на своего гостя.

Несколько минут назад они отобедали, директор вышел подышать воздухом и позвал Николаса к себе, но тот медлил. Йеллен не настаивал. Николас остановился в дверях и застылыми глазами смотрел на море, а директор разглядывал его самого.

Это работа, думал Николас, просто очень неприятная и мерзкая работа. Но, в конце концов, не такая мерзкая, как смертные приговоры. Я должен взять себя в руки. Скоро Йеллену надоест наблюдать за тем, как я дёргаюсь, и он начнёт раздражаться, а мне этого совсем не надо.

Он уставился в беломраморный пол и шагнул вперёд. Как на казнь иду, подумалось ему, нельзя так чувствовать. Нельзя принимать близко к сердцу. Вообще никак нельзя принимать. Йеллен очень наблюдателен, слишком наблюдателен. Если он заподозрит, что я испытываю отвращение… да чёрт подери, он и так это знает. Пока что это его развлекает. Но я должен очень хорошо это скрывать.

— Очень хорошо, — сказал Йеллен, точно прочитав его мысли; под жарким солнцем Николаса обдало холодом. — Идите ко мне, Ник.

Это происходит не со мной, мысленно повторил тот, не со мной.

Йеллен обнял его и крепко, жарко поцеловал в шею. Его руки прошлись по спине Николаса и остановились на талии. Йеллен не ласкал его, а ощупывал, как товар, словно удостоверяясь в должном качестве. Вероятно, он нашёл качество удовлетворительным… мысли Николаса плыли и плясали, он чувствовал себя отдельным от собственного тела. Определённо, господин исполнительный директор испытывал сильные эмоции. В бедро Николасу, щекоча и надавливая, упирался его член.

— Не стойте как манекен, — проворчал Йеллен, прижимая Николаса к себе и целуя за ухом. — Вы взрослый человек и большой начальник. Ваш замученный вид жалок, мне не нравится. Я хочу с вами поиграть. Изобразите страсть и нежность, Ник, будьте убедительны, и я не сделаю вам больно.

Николас закрыл глаза. Отпустите меня, умоляюще зашептало что-то внутри, кто-нибудь, ради Бога, заберите меня отсюда.

Нет. Никто не узнает. Эрвин не узнает. Никаких жалоб и возражений.

Я разведчик.

— Алан… — проговорил Николас.

— Да?

Я это сделаю, повторял он непрерывно, заглушая все остальные мысли и чувства, я сделаю, сделаю, я разведчик, я способен на всё.

— Подыграйте мне, — попросил он; Йеллен прижался щекой к его щеке, трепетно ловя каждый звук. — И мы оба получим удовольствие.

— О! — отозвался Йеллен и благодарно поцеловал его в губы. — Об этом я и мечтаю.

…У него были странные вкусы. Николас понимал, что Йеллен занимается с ним не сексом, а властью, но даже с поправкой на это вкусы у исполнительного директора были странные. Никакого минета, только проникновение, только в одной из трёх ритуальных поз, только в спальне Йеллена на третьем этаже виллы, с балконом на море. Стонать и закрывать глаза можно, но просить ни о чём нельзя, вообще нельзя произносить ни слова, даже звать Алана по имени.

И бесконечные поцелуи. Это было самой тягостной обязанностью. Йеллен с потрясающей достоверностью разыгрывал нежную любовь и от Николаса требовал того же. Он явно испытывал отвращение к примитивным проявлениям жестокости, он действительно старался не причинять физической боли. Если бы их отношения не были сами по себе чудовищным унижением, можно было бы сказать, что он любовника даже не унижал.

Порой по ночам он сажал Николаса в свой антикварный катер с бензиновым мотором и увозил в открытое море. В небе, за толщей чистейшей атмосферы и невидимым силовым полем ярко горели звёзды, за бортом катера плескалась тёмная вода, пахнувшая йодом и водорослями. Йеллен останавливал катер, подходил к борту, запрокидывал Николасу голову и целовал его. Даже не лапал, только целовал до трещин в углах рта. Это выглядело в точности как сцена из дешёвого любовного романа, красиво и романтично до пошлости. Похоже, именно такие детали доставляли Йеллену наибольшее наслаждение. Секс был далеко не главной частью его извращённой игры.

Он вёл светские беседы. Рассказывал вещи, которые могли бы показаться интересными, если бы речь о них шла в другой обстановке. Николас кивал, улыбался, подавал реплики и ничего не чувствовал. Настало какое-то отупение.

Время остановилось.

Каждое утро поднималось солнце, волновалось или дремало море, бездумное и чужое. Каждый вечер загорались звёзды и на небосклон выплывало Сердце Тысяч, белое и лазурное, как Земля. Уже на третьи сутки своего заточения Николас перестал считать дни. Он ждал, когда Йеллену надоест. Он превратился в ожидание.