Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

— Старые книги гласят, что еще более великих полководцев скидывали с Тарпейской скалы, — возразила она без всякого гнева, — да и разве сами мы не посылали Маворция, а потом Сигизвульта против полководца, столь заслуженного перед нами и нашей империей?!

Красивое лицо Бонифация покрылось огненными пятнами. Плацидия какое-то время вглядывалась в него со странной усмешкой и наконец тихим, чуть дрожащим голосом сказала:

— Одним только я обязана Аэцию… Его можно поблагодарить за ступени Урсианской базилики…

Он недоуменно посмотрел на нее.

— Какой ты недогадливый, патриций империи, — произнесла она почти шепотом. — Ведь если бы Феликс был жив, то по сей день был бы патрицием… Презренный Феликс, который чуть не лишил трон его вернейшей опоры. Как ты мог ему верить! — воскликнула она снова громко, с упреком и почти гневно.

Но прежде чем он успел ответить, она вновь приглушенным голосом, почти касаясь пальцами его большой руки, прошептала:

— Но теперь мы будем вдвоем при императоре… Ты и я, и никого, кроме нас… Наконец-то… Ты не рад, Бонифаций?..

— Я хотел бы радоваться, великая…

— Ты не веришь в себя?.. Боишься Аэция?! Низкого человека!.. Но ведь за тобой стоит Плацидия, а за Плацидией — сам Христос… Он одолеет гнусных гуннских демонов… Он не оставит своей ревностной почитательницы и преданной слуги…

— А если?

— Молчи… молчи… Это невозможно. В это нельзя поверить. А если случится это — но видит Христос, не случится, Бонифаций! — я верю: император Восточной империи Феодосий не откажет в гостеприимстве и опеке своему великому брату, Валентиниану, его родительнице и преданному их слуге…

Длинные, сужающиеся к ногтям пальцы почти лежали на широкой, сильной и нежной ладони.

— Никогда, великая Августа… Никогда, клянусь Христом и спасением моей души!.. Ты никогда не увидишь — разве что в день страшного суда — Бонифация, вновь побежденного… убегающего от врага… Если победит Аэций…

— Не победит… Ты победишь… Ты должен победить!.. Только с тобой я чувствую себя в безопасности и сильной… Только с той поры, как ты рядом, я не дрожу за нашего императора… только теперь я спокойно ложусь в постель…

Необычно маленькие уши мозаичного Констанция наверняка не услышали слово «постель», но слишком круглые, почти рыбьи глаза его не могли не видеть, как с последним словом Плацидии сплелись вдруг в судорожном пожатии две пары дрожащих рук, а красивая темная голова бессильно опала на свое собственное, выгравированное на бронзе изображение, висящее на странно подвижной в эту минуту цепочке. Умерший одиннадцать лет назад солдат из Наисса, казалось, с абсолютным равнодушием к делам этого мира и даже с дружелюбным сочувствием к лишениям и тяготам строгого вдовства смотрел на этот неожиданный взрыв, в котором все для него было человеческим, простым и понятным, кроме одного: как же это получилось, что Бонифаций не только не отодвинулся, даже самым деликатным образом, дабы избавить и себя и Плацидию от искушения: он — такой скромный, стыдливый и всегда такой строгий к себе! — нет, более того, судорожно сжимая ее руки, он ласкал припавшую к нему женщину взглядом, столь тоскующим и выдающим такой великий, мучительный и как будто давно не утоляемый любовный голод, как будто у него вовсе не было красивой молодой жены, которая подарила ему ребенка и в которую он был до безумия влюблен?!

В следующее мгновение они очутились в разных концах радуги. У Бонифация еще дрожали руки, а у Плацидии судорожно вздрагивали уголки губ и часто-часто стучали зубы.

А через минуту, когда Бонифаций стоял уже на пороге, Плацидия сказала спокойным, повелительным голосом:

— Послы вернулись. Завтра сенат провозгласит Аэция бунтовщиком, объявит его вне закона и попросит Августу Плацидию поручить патрицию империи возглавить карательную экспедицию. Да поведет тебя Христос!

В ту ночь уже не два часа, а до самого рассвета ходила босиком Плацидия по острому битому камню. На другой день она не могла надеть башмаков, и в этот день никто не удостоился милости лицезреть священное обличив великой Августы Плацидии.

Словно окаменелые в тревоге и отчаянье жены воинов-братьев, вышедших на смертельный поединок друг с другом, со стиснутым сердцем, затаив дыхание следила Галлия и Италия за начатой сразу же после январских ид игрой. Аэций — предваряемый снегами и заморозками, точно мандаторами своего гнева и мести, с присущей ему быстротой перебросил войска из Бельгики в Рецию и выискивал самое удобное место для перехода через Альпы, в то время как Бонифаций только еще выходил из Рима, направляясь Фламиниевой дорогой к Равенне. Аэций вел около тридцати тысяч воинов, в том числе четыре тысячи конницы или — как подсчитали сведущие в Риме люди — почти все, включая гарнизоны городов, комитатные отряды[54] Галлии, которые — кроме двух легионов — как один пошли за своим главнокомандующим. Таким образом, Галлия была совершенно оголена и отдана на милость федератов. Те пока не двигались с места, зачарованно следя за борьбой непобедимого Аэция с Плацидией, кроме того, они были так загипнотизированы величием Аэция, что ни на минуту не переставали верить, что не может быть иначе, чем сказал Аэций, который обещал — с титулом патриция и с головой Бонифация на аланском копье — через две недели вернуться в Галлию и самым суровым образом расправиться с теми федератами, которые, воспользовавшись его отсутствием, нарушат перемирие. В Италии мнения поделились: опытные люди полагали, что если Бонифаций сумеет помешать Аэцию переправиться через Альпы, то решающая победа наверняка будет за Плацидией; а если же Аэций вторгнется в Италию, то к нему примкнут гарнизоны Аквилеи, Медиолана и стоящие на Паде ауксиларии; тогда силы обеих сторон будут равны, и более чем сомнительно, сможет ли патриций противостоять непобедимому, разве что запрется, как в Гиппоне, в каком-нибудь из укрепленных городов; наиболее подходящим для этого знатоки считали Медиолан, Патавию[55] или Аримин.

В амфитеатрах — атлеты, в цирках — белые, красные, голубые и зеленые квадригарии, в театрах — трагики, мимы, канатоходцы и фокусники — все они сразу перестали занимать жителей Вечного города. Спорили об заклад только о том, кто победит: Аэций или Бонифаций?.. И прежде всего о том, что сделает победитель с побежденным и схваченным противником… Больше всего интересовала в случае поражения судьба Аэция. Известны были его угрозы, что схваченного соперника он сначала прокоптит в дыму и, когда тот задохнется, отрубит голову. Но никто не знал, как поступит победитель-патриций. Бонифаций покидал Рим, облеченный такой властью и свободой действий, какой не имел даже Констанций, пока не стал императором. В то время как муж Плацидии был обязан всех побежденных и схваченных им узурпаторов и бунтовщиков отсылать на императорский суд или же наказывать строго по букве полученного им приказания, — Бонифаций добился у Плацидии и сената позволения самому решать, что делать с побежденным Аэцием: и, стало быть, он мог, даже не обращаясь в Рим, ограничиться одним ослеплением, отрубить правую руку, а то и просто изгнать и конфисковать имущество. Плацидия очень неохотно, после длительного сопротивления рассталась с мыслью увидеть голову ненавистного Аэция у своих ног, но Плацидии в то время, более чем когда-либо, требовалось сохранить хорошие отношения с сенатом, а сенат как раз не только поддержал, но и почтил решением желание патриция выбить медаль, на которой были бы увековечены его истинно римская humanitas[56] и милосердие, присущие христианскому полководцу. Сенат был того мнения, что заслуги Аэция в защите римского мира и всей Западной империи настолько велики, что даже за бунт и гражданскую войну нельзя бесповоротно приговаривать его к казни. Правда, Петроний Максим и Квадрацнан в длившихся несколько часов речах ссылались на старину, в первую очередь на Манлия Капитолийского, а в качестве недавнего примера приводили Стилихона, но Вирий, Басс, Секст Петроний и Глабрион Фауст в еще более длинных речах сумели убедить подавляющее большинство сенаторов — и не только своим весом, влиянием и красноречием, а и тем, что три четверти всех сиятельных, достопочтенных и достосветлых мужей отнюдь не были уверены в исходе борьбы и предпочитали по возможности застраховаться на случай победы Аэция. Надо сказать, что их одолела страсть биться об заклад: Глабрион Фауст поставил четыре прославленные в цирковых ристалищах квадриги против снолетского виноградника одного из многочисленных Лициниев Крассов, утверждая, что все закончится примирением; Секст Петроний втихомолку поспорил с молодым Ауксенцием на десять самых красивых невольниц, каких только можно будет найти весной на рынке «Трех Таверн», причем по крайней мере половина из них должны быть негритянки из Южной Ливии, особенно дорого ценящиеся в Риме в эту пору года. Предметом их спора была не столько судьба Аэция в случае поражения, сколько место предстоящей битвы. Ауксенций, который какое-то время служил под началом Аэция, был уверен, что галльские войска беспрепятственно спустятся с Альп и долину Пада и, чтобы не дать втянуть себя в длительную осаду, тут же поспешат встретиться с Бонифацием, осаждая по дороге все более или менее значительные крепости, вынудят его к битве в открытом ноле и наверняка разобьют где-нибудь между Мутиной и Бононией. Секст Петроний соглашался с тем, что Аэций без помех перейдет Альпы, но считал, что это займет у него столько времени, что Бонифаций успеет запереться или в Медиолане, или в Патавии, но уж никак не в Аримине, так как не бросит на милость бунтовщика любимую Плацидией Равенну.