Адаптация - Валерий Былинский

Выйдя из ванной, я сказал, что поеду сегодня к родителям. Видимо, с матерью совсем плохо. Инна с тревожной серьезностью смотрела на меня, ходила вокруг, когда я одевался, и говорила, что да, конечно же, нужно ехать. Спрашивала, не нужны ли мне деньги. Я сказал, что у меня достаточно. Спросила, полечу ли я на самолете или поеду на поезде. Может, брат или отец звонили мне в Египет, после того как я зарыл в песок свой телефон? Впрочем, голос отца, поздравивший меня на автоответчике, сообщил, что мама приболела – сейчас-то я вспомнил. Был час дня, поезд уходит с Курского в четыре с чем-то. Думаю, она не умрет за это время. Так?

Я предчувствовал почти все, что произойдет со мной позже. Знаешь, я не очень рациональный человек, мама. Но ты знала и чувствовала это, хотя сама в жизни совсем другая. Что-то есть в тебе такое, отчего ты очень чувствуешь меня.

Письмо к матери

Эти главы тоже не вошли в мой роман, а улетели наверх. Может, там, наверху, когда придет время, прочитают все прилетающие романы. Может быть. Я пишу эти письма к матери, которую мало знал, но которую как-то всегда очень чувствовал. Вероятно, чувствовать человека все-таки лучше, чем знать.

Я ехал в поезде, лежал на верхней купейной полке, смотрел, заложив руки за голову, в пластиковый вагонный потолок и писал это письмо. Я писал его так, как смотрят, усевшись в кресло в кинотеатре, незнакомый фильм. В купе кроме меня ехали пожилая чета и девочка, учившаяся в Москве и жившая в Харькове. Они пили чай, что-то ели. Муж и жена обсуждали современную политику, посмеиваясь. Девчонка иногда им улыбчиво поддакивала, но вскоре надела наушники и стала слушать музыку.

Ты, мама, никогда не была в моей памяти худой. А я был так страшно истощен в детстве, что стеснялся ходить на пляж до десятого класса. Ты шутливо смеялась надо мной: «Кощей Бессмертный… узник Бухенвальда… Давай, ешь иди…» У нас в доме всегда было полно вкусной еды – но я почему-то не любил есть. Было странно смотреть на фотографии из твоей юности, мамка, где ты была еще довольно стройной, хотя, как говорят мужчины, уже «в теле». Ты никогда не была худой с тех пор, как я стал помнить тебя. Ум в твоей голове был соткан из противоречий. Ты любила жизнь в ее прямом, солнечном проявлении, когда легко и празднично становится всем вокруг. Потом, когда твоя сестра и моя тетя Нина рассказала мне о вашем детстве, мама, я представил, какой ты была до моего рождения. Вы обе учились в первом классе трехэтажной школы, в поселке Игрень, и ваш класс располагался в подвальном этаже здания. Эта школа каким-то чудом сохранилась до наших дней, в ней и сейчас учатся нынешние, не советские, а уже украинские дети. Только бывший подвальный класс, где вы учились, забит каким-то строительным мусором. В майские вечера ты с сестрой бегала смотреть на курсантов из военного лагеря, что был разбит рядом с вашей школой, в парке. На этой траве, между этими деревьями, что растут здесь до сих пор. Сейчас мимо этих деревьев проходят люди в джинсах и в юбках, проезжают автомобили. А тогда на этой траве каждые субботу и воскресенье бил литаврами и звенел трубами военный оркестр, и рядом танцевали молодые парни и девушки, и ты, моя будущая мать, Алка, как звали тебя всю жизнь друзья и родные. Ты стояла рядом со своей сестрой Ниной, пучила полные губы, хмурилась с ухмылкой и вздергивала курносый нос. А потом вы, будто дурачась, тоже начинали танцевать друг с другом, кружились по траве и задыхались от юной радости с легкой примесью нестрашного детского стыда.

Позже, когда вы выросли, близкие и друзья разделили вас с сестрой по темпераменту и внешности. Нина с ее склонностью к худобе, диетам и практицизму стала «европейкой», а ты, любившая веселые компании, вкусно поесть, потанцевать и гульнуть, у которой холодильник дома закрывался только ногой, стала щедрой украинкой, умеющей любого знакомого и незнакомого человека приласкать, обругать, захохотать над ним и сочувственно для него заплакать. За год до начала войны ты, Алла, моя мать, мечтала, что подрастешь и влюбишься в такого же вот светловолосого красавца с кубиками на петлицах, в галифе и в фуражке, что танцует сейчас с улетающей от влюбленности в космос десятиклассницей. И тогда в твоей земной жизни, думала ты, наступит настоящая вселенная с вечными парадами, любовью, рыцарскими замками и постоянными путешествиями.

Ты любила бегать босиком по теплой южной земле и почти перелетала вместе с сестрой через забор летнего кинотеатра, чтобы без билета посмотреть кинофильм, что шел там каждый субботний вечер. Развалины этого кинотеатра до сих пор выступают из поросшей кустарниками земли. Если стать спиной к исчезнувшей танцплощадке и посмотреть вперед, можно за серебристыми тополями увидеть выбеленную солнцем реку Днепр, через которую летом 1941-го переправлялись, наступая на Киев, германские войска.

Вы с сестрой слышали в те дни, как летели через Днепр немецкие самолеты, как они бомбили Днепропетровск на левом берегу. А когда вы по приказу своей мамы забирались в погреб возле дома и из-под земли слушали гул самолетов и дальние разрывы бомб, мой одиннадцатилетний отец, твой будущий муж, сын ушедшего на фронт командира Красной армии, ехал по лесной дороге вместе с детьми других командиров в кузове полуторки, – их вывозили из пионерского лагеря под Одессой. Над лесом появился самолет. Он стал снижаться, летел все ниже и ниже, а потом стал стрелять короткими очередями из пулемета по машине. «Прыгайте, бегите в лес!» – крикнул сопровождающий детей лейтенант. Он и солдат-водитель стали помогать детям соскакивать с грузовика. Мой папа упал в кусты и стал, как притаившийся индейский разведчик, следить за самолетом и за стреляющим по нему из винтовки солдатом. В какой-то момент самолет снизился так низко, что папа вдруг встретился глазами с сидящим в кабине немецким летчиком. У немца было худое, обрамленное кожаным шлемом лицо, маленький нос и светлые глаза. «Он не улыбался, – рассказывал позже отец, – просто пристально смотрел на меня, словно заметил в траве какую-то бабочку и ее разглядывал». Покружив над оставленным на дороге грузовиком, продырявив несколькими пулеметными очередями кабину и кузов, самолет наконец улетел. «Топливо бережет…» – мрачно сплюнул лейтенант. Он и водитель-солдат с винтовкой пошли осматривать полуторку. На удивление машина завелась, все влезли в кузов и поехали дальше.

Позже мой брат, коллекционирующий оружие и знаки различия вермахта, надел перед отцом кожаный немецкий летный шлем образца 1939 года, взял в руки тяжелый черный пулемет с дырочками на дульном тормозе – «машиненгевер» – и сказал, позируя: «Ну как, па, похож я на того летчика, про которого ты нам с Сашкой рассказывал?» Отец удивленно засмеялся, как обычно, брызгая в смехе слюной, покачал насмешливо головой и хлопнул сына по плечу: «Ну дурак, большой ты взрослый дурак, где же ты взял-то все это?»

Вскоре после бомбежек немецкие войска, вооруженные «машиненгеверами», «машиненпистолями» и карабинами, войдут в город Днепропетровск, а моя мама вместе с сестрой первыми их увидят. Рано утром, повинуясь разливающейся в воздухе тяжелой, как ртуть, тревоге, обе девчонки, несмотря на приказ матери сидеть дома, выскочат на улицу и побегут по траве и пыли мимо пустого парка и танцевальной площадки на большую дорогу, ведущую между домами к Днепру. Они выбегут на обочину дороги, как раз когда покажутся первые грузовики с сидящими в них немецкими солдатами. Тут же на улицу стали выходить редкие люди: все молча, с зачарованным любопытством смотрели на въезжающую в город армию вермахта. Солдаты, сидящие в грузовиках, были в черной форме – это были войска СС. Самое удивительное, – то, что поразило тогда тебя, мама, – никто из эсэсовцев не повернул головы на глазеющих на них русских, они смотрели только перед собой, как бы в сторону воображаемой точки на горизонте, которая был видна им одним.

А потом, когда вы побежали обратно к дому с криком: «Немцы, немцы пришли!» – увидели жуткую картину, споткнулись в теплой пыли и замерли. На небольшой площади за дворами сгрудились в кучу десятка три раненых солдат Красной армии. Они были в грязных лохмотьях, окровавлены, кто-то из них опирался на винтовку, словно на палку. В одном из красноармейцев ты, мама, узнала танцующего год назад под деревьями курсанта, за которого хотела выйти замуж. Солдаты выглядели так, словно сбежали из ада, но обессилели и не могли идти дальше. Грязные, дряхлые, похожие на нищих, красноармейцы полуползли по земле, словно шли куда-то, но при этом только лишь копошились, ерзали, дрожали и оставались на месте. В их глазах колыхались – как отблески пламени у сидящих возле костра – безумие и потерянность, почти все они молчали и только двое или трое негромко постанывали. Жители поселка, пришедшие с дороги, где все еще бесконечно ехали и ехали на тот берег одетые в черную форму и пронизывающие взглядом горизонт солдаты СС, молча, с ужасом смотрели на советских солдат. И вдруг будто тихий выкрик или стон пролетел над их головами…