Брестский мир. Ловушка Ленина для кайзеровской Германии - Ярослав Бутаков

Последующие несколько недель характеризовались растущим давлением на Керенского со стороны праволиберальных кругов, Корнилова и Савинкова. Те становились все настойчивее, а премьер, по крайней мере внешне, все уступчивее. Уже 19 июля, получив приказ о своем назначении на пост Верховного, Корнилов обусловил свое принятие должности выполнением правительством его условий, изложенных в телеграмме от 16 июля, а также отменой назначения Черемисова главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Явно не без посредничества Савинкова конфликт удалось уладить компромиссом: Керенский согласился отозвать Черемисова и выслушать требования Корнилова на заседании правительства. Тогда Корнилов согласился вступить в Верховное командование.

Этот эпизод, равно как и первый пункт требований генералитета в Ставке, показательны. По сути, элитные круги добивались для Верховного главнокомандующего полной независимости от главы государства во всех вопросах, касавшихся не только военной стратегии, но и государственных установлений для вооруженных сил. И как это совместить с цитированными выше словами Милюкова о том, что его единомышленники хотели лишь «общих условий всякой культурной государственности»? Ведь одним из таких условий как раз и является подчинение Верховного главнокомандующего главе государства (если оба этих поста не заняты одним лицом) в политических вопросах. Так что совместить эти две вещи никак не удается. Очевидно, что требования, касавшиеся особых полномочий Верховного, были не «условиями культурной государственности», а ступенькой к установлению в стране военной диктатуры. Причем диктатором должен был стать именно Верховный главнокомандующий, а не гражданский премьер-министр.

О том, каким целям должно было служить восстановление смертной казни в тылу, Корнилов откровенно поведал 30 июля на совещании в Ставке с участием министров путей сообщения (кадет П.П. Юренев) и продовольствия (энес А.В. Пешеходов): «Нам необходимо иметь три армии: армию в окопах, непосредственно ведущую бой, армию в тылу — в мастерских и заводах, изготовляющую для армии фронта все ей необходимое, и армию железнодорожную, подвозящую это к фронту… Для правильной работы этих армий они должны быть подчинены той же железной дисциплине, которая устанавливается для армий фронта»{107}.

Соображения в принципе правильные для страны, которой необходимо напрягать все силы для борьбы с врагом. Впоследствии, в годы Гражданской войны, большевики провели аналогичные и даже более жесткие мероприятия для победы над врагом — только теперь уже не национальным, а классовым. Но в то время, в 1917 г., в обстановке взаимного недоверия и вражды классов, проведение мер, предлагавшихся Корниловым, само по себе неминуемо стало бы причиной массового неповиновения властям и началом Гражданской войны.

3 августа 1917 г. Корнилов приехал в Петроград для доклада Временному правительству своих предложений. Смягчив под влиянием своих политтехнологов некоторые из условий от 16 июля, Корнилов по-прежнему настаивал на трех главнейших пунктах: введении по всей России юрисдикции военно-революционных судов с правом вынесения смертных приговоров не только на фронте, но и в тылу; восстановлении полной власти военачальников над солдатами; ограничении рамок деятельности армейских комитетов исключительно хозяйственными вопросами.

Предварительно ознакомившись с запиской Корнилова, Керенский убедил того не выступать с ней открыто на заседании правительства, так как это могло бы сильно восстановить против Корнилова общественное мнение. Сохранить Корнилова на посту Верховного было бы тогда затруднительно. Как признавался сам Керенский, «доклад… заключал в себе ряд мер, большая часть которых была вполне приемлема; но они были так формулированы и поддержаны такими аргументами, что оглашение доклада привело бы к обратным результатам»{108}. Таким образом, Керенский ни тогда, ни впоследствии не скрывал, что сам был сторонником жестких мер.

Во время заседания правительства, где Корнилов по настоянию премьера ограничился чисто военными вопросами, Керенский сделал еще один шаг, дезавуировавший в глазах правых em солидарность с левыми коллегами по кабинету. Он через Савинкова предупредил Корнилова, что сообщаемые тем стратегические сведения могут стать… известны противнику (явный намек на «немецкие контакты» Чернова). Для Корнилова было дико, что в правительстве Российского государства Верховный главнокомандующий не может открыто, не опасаясь измены, высказываться но вопросам обороны страны. Этот случай еще больше убедил его в необходимости освободить «государственно мыслящую» часть кабинета министров от влияния членов, связанных с Советами. Отсюда было недалеко до мысли вообще освободить страну от такого правительства и самому стать у власти.

10 августа Корнилов вторично приехал в Петроград с аналогичными предложениями, содержавшими только одно новшество — о введении военной дисциплины для работающих на промышленных предприятиях и железных дорогах (следовательно, забастовки приравнивались к военному преступлению). Накануне произошел конфликт между Керенским и Савинковым. Испытывая давление также и слева, Керенский заявил, что не подпишет закона о восстановлении смертной казни в тылу, на что Савинков, его заместитель по должности военного министра, ответил заявлением о выходе в отставку (оно не было принято). Керенский не созвал заседание правительства, как того требовал Корнилов, а выслушал его один. Но на следующий день четверка кадетских министров в ультимативной форме, угрожая уходом в отставку, потребовала и добилась от Керенского ознакомления с докладом и предложениями Корнилова.

С 12 по 14 августа в Москве состоялся широкий политический форум, названный Государственным совещанием. Он был задуман Временным правительством как обширное пиарное мероприятие, которое должно было продемонстрировать поддержку правительства широкими кругами российского общества. Представительство на Совещании было составлено таким образом, что непропорционально большое число мест получили делегаты элитных групп населения. Но единства моральной поддержки правительству не получилось. Правая половина Совещания устроила бурную демонстрацию одобрения Корнилову и идее твердой власти в интересах буржуазии.

На Московском государственном совещании Корнилов сделал доклад, который в свете последовавших событий был сильно искажен молвой. Задним числом Корнилову приписали слова: «Не должны ли мы пожертвовать Ригой, чтобы возвратить страну к сознанию ее долга?»{109} Явно ближе к истинным словам Корнилова такие: «Враг уже стучится в ворота Риги и, если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога к Петрограду будет открыта»{110}. Эту фразу некоторые противники генерала и интерпретировали как сознательное намерение сдать Ригу врагу, что и выразилось в искажении слов его речи.

Правда, перешедший позднее на службу к большевикам генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич (брат управделами будущего советского правительства) утверждал в своих мемуарах, что после Октябрьского переворота в бумагах МИД России нашли телеграмму румынского посла Диаманди своему правительству. В ней упоминалось, будто Корнилов прямо сказал в беседе послу, что Рига была сдана но его приказу{111}. Однако сомнительно, чтобы Бонч-Бруевич сам держал в руках эту телеграмму или ее копию.

19 августа (1 сентября) 1917 г. действительно началось давно ожидавшееся наступление германских войск на Ригу. Чтобы лучше понять тогдашнее значение этого города, упомянем, что накануне войны Рига была четвертым по числу населения (около 600 тыс. человек), после Петербурга, Москвы и Варшавы, городом Российской империи! Это был и крупный центр современной промышленности (в частности, там располагался единственный тогда в России автомобильный завод). Во время Великого отступления в 1915 г. практически все промышленные предприятия были из Риги эвакуированы в другие области страны. Но крупнейший город Русской Прибалтики сохранял свое морально-политическое значение.

Германские войска после мощной артиллерийской подготовки форсировали Западную Двину в 30 км выше Риги и переправились на ее правый берег, чем сразу создали угрозу окружения русских войск на левобережном плацдарме непосредственно перед Ригой. 21 августа Рига была сдана, причем отступление дезорганизованных русских войск удалось остановить лишь в 60—80 км севернее и восточнее Риги. Это был крупный тактический, а еще больше моральный успех Германии.

Левые обвиняли военное командование в том, что оно умышленно, зная о предстоящем германском наступлении, не приняло необходимых мер для его отражения. Правые отвечали ставшим уже традиционным обвинением левым в развале воинской дисциплины. Справедливости ради нужно отметить, что национальные латышские части, в которых было особенно сильно влияние большевиков, довольно стойко дрались в те дни против немцев. Но и обвинения левых остались в тот момент бездоказательными.