Патрик Кензи - Деннис Лихэйн

Я залепил ему рот изолентой. Коди выпучил глаза.

Он попытался заорать, но изолента заглушила крик, сделав его слабым и беспомощным.

— Bon voyage,[99] Коди. — Я направился к стеклянным дверям. — Bon voyage.

12

Священник, который служил полуденную мессу в церкви Святого Доминика Сердца Христова, вел себя так, как будто карман ему жгли билеты на матч «Сокс», начинавшийся ровно в час.

С последним ударом часов отец Маккендрик прошел через неф, сопровождаемый двумя служками, которым приходилось едва ли не бежать за ним. Благословение, покаяние и молитву он прочитал так быстро, словно Библия у него в руках загорелась. Послание Павла к римлянам в его исполнении звучало так, будто Павел злоупотреблял энергетическими напитками. К тому времени, когда он закончил с Евангелием от Луки и жестом велел прихожанам садиться, было семь минут первого и большинство верующих на скамьях выглядели слегка ошарашенными.

Он обеими руками вцепился в амвон и бросил вниз, на скамьи, взгляд, в котором холод граничил с презрением.

— «Итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света».[100] Как вы думаете, что он имел в виду, говоря, что мы должны отвергнуть дела тьмы и облечься в оружия света?

Еще в те времена, когда я посещал церковь относительно регулярно, эта часть службы нравилась мне меньше всего. Получалось, что священник берет глубоко символичный, написанный почти две тысячи лет назад текст и пытается с его помощью объяснить такие события, как падение Берлинской стены, войну во Вьетнаме, дело Роу против Уэйда,[101] а также спрогнозировать шансы «Брюинс» выиграть Кубок Стэнли.

— Вот именно это он и имел в виду, — проговорил отец Маккендрик таким тоном, словно обращался к умственно отсталым первоклассникам. — Он имел в виду, что каждый день, вставая с постели, нужно отринуть тьму своих низменных желаний, своих мелких склок и своей ненависти к ближнему, забыть о взаимной подозрительности и перестать попустительствовать тому, чтобы ваших детей воспитывало и развращало телевидение. Апостол Павел учит нас: выйдите на улицу, на свежий воздух, окунитесь в свет. Бог — это и луна, и звезды, и уж наверняка солнце. Ощутите тепло солнца и передайте это тепло другим. Творите добро! Жертвуя церкви, опустите в ящик чуть больше, чем обычно. Почувствуйте, что вашей рукой водит Господь. Собирая одежду для неимущих, отдайте то, что вам самим нравится. Господь наш — броня из света. Ступайте в мир и творите дела праведные! — Он стукнул кулаком по амвону. — Творите дела светлые! Теперь понимаете?

Я огляделся по сторонам. Некоторые прихожане согласно кивали, хотя, судя по выражению их лиц, они понятия не имели, о чем им только что толковал отец Маккендрик.

— Ну вот и хорошо, — сказал священник. — Поднимитесь!

Все встали. Я посмотрел на часы. Отец Маккендрик уложился ровно в две минуты. Это была самая короткая проповедь в моей жизни. У священника явно были билеты на матч «Ред Сокс».

Прихожане производили впечатление людей слегка оглушенных, но в общем и целом довольных. Единственное, что католики любят больше Бога, — это короткие проповеди. Оставьте себе органную музыку, хоровое пение, воскурение фимиама и торжественные процессии! Дайте нам пастыря, который одним глазом смотрит в Библию, а вторым косится на циферблат часов, и в церкви нас набьется столько, сколько не соберет и розыгрыш индейки за неделю до Дня благодарения.

Пока служки обходили паству с корзинками для подаяния, отец Маккендрик молнией пронесся через ритуал приношения даров, поглядывая на двух служек-двенадцатилеток с таким видом, словно хотел им внушить: здесь все по-серьезному, дурака валять некогда.

Примерно три с половиной минуты спустя, сразу после прочитанного стремительной скороговоркой «Отче наш», преподобный Маккендрик призвал всех к знаку мира. Ему это не доставило особого удовольствия, но против правил не попрешь. Я пожал руки стоявшей рядом со мной супружеской паре, трем старикам с задней скамьи и двум пожилым женщинам с передней.

Одновременно я ухитрился поймать взгляд Энджи. Она находилась впереди, в девятом ряду от алтаря, и как раз поворачивалась пожать руку пухлому подростку у себя за спиной. У нее на лице отразилось легкое удивление, радость и обида; она слегка качнула головой, показывая, что узнала меня. Я не видел ее шесть месяцев, но, собрав выдержку в кулак, подавил в себе желание замахать руками и издать восторженный вопль. В конце концов, мы были в церкви, где пылкие проявления любви не приветствуются. Более того, мы были в церкви отца Маккендрика, и подозреваю, что, закричи я, он без колебаний отправил бы меня в ад.

Еще семь минут, и мы очутились на свободе. Будь на то воля Маккендрика, мы бы и в четыре уложились, но отдельные сильно немолодые прихожане ковыляли к причастию нога за ногу, несмотря на то что пастырь жег их взглядом, без слов говорящим: у Бога, может, и есть все время мира, но у меня его нет.

Я остановился на паперти перед церковью и видел, как Энджи, задержавшись в дверях храма, разговаривает с пожилым джентльменом в костюме из сирсакера. Она пожала его трясущуюся руку своими двумя, наклонилась, прислушиваясь к нему, и широко улыбнулась, когда он договорил. Мимо них протискивалась мамаша с тринадцатилетним пухлым сыном; пацан чуть шею не свернул, пытаясь на ходу заглянуть наклонившейся Энджи в декольте. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся и густо покраснел, охваченный старым добрым католическим комплексом вины. Я строго погрозил ему пальцем, он спешно перекрестился и уставился вниз, себе под ноги. В следующую субботу он будет на исповеди горько каяться в низменных чувствах и греховных мыслях. Учитывая его возраст, таких чувств и мыслей у него должно быть завались — не меньше тысячи.

«— Прочитай „Богородицу“ шестьсот раз, сын мой.

— Угу, отче.

— Ослепнешь ведь, сын мой.

— Угу, отче».

Энджи спустилась вниз, лавируя между толпящимися на каменных ступенях прихожанами. Она пальцами откинула волосы со лба, хотя могла бы просто мотнуть головой — эффект был бы тот же самый. Приближаясь ко мне, она не поднимала глаз. Возможно, опасалась, что я прочту в них нечто такое, что либо сделает меня счастливым, либо разобьет мне сердце.

Она сменила прическу. Сделала короткую стрижку. Пышной гривы темно-шоколадных волос, в которых поздней весной и летом всегда начинала золотиться рыжина, этих роскошных прядей, доходивших ей до пояса и густо усыпавших не только ее, но отчасти и мою подушку, этих восхитительных