Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

– Но мы также знаем, Чип (это моя кличка, полученная лет в десять), что многие геи – возможно, тысячи – могут пересчитать свои контакты за год по пальцам, – говорит Питер, накалывая на вилку ломтик жареной картошки. – Больные, с которыми я работаю, действительно жили на скоростной полосе, но у нас все еще нет надежного статистического прототипа сексуального поведения. Мой личный опыт указывает на внутривенные инъекции и пассивный анал – то, что называют анекдотической информацией. Опыт у каждого свой, и все разные.

Солнечный свет, розоватый из-за витражного окна, открытого этим июльским утром, зажигает серебром стальные приборы.

6.3.1. В Неверионе, конечно, своя модель. Сколько-то лет назад эпидемия пришла на Ульвенские острова, и императрица, сострадательная владычица их, посылала корабли и лекарей, чтобы вывезти оттуда здоровых.

Власти Колхари, самого современного и прогрессивного из тогдашних городов, имели некоторое представление о чуме, но без текста Арто представляли ее на более примитивном уровне, нежели мы. Благодаря известиям с островов они знали, что такого в их городе нельзя допускать.

6.4. Ночью двадцатидвухлетнему Ферону (его уже не раз удивляло, что он дожил до таких лет) полегчало. Такое уже случалось, и чудесного исцеления он не ждал.

Лежа на соломе под одеялом, которое сам окрасил в оранжевые и голубые тона, он повернулся на бок (поясница болела, отвлекая от тошноты), вспомнил об отце, улыбнулся.

В семнадцать лет он работал в дубильне, а отец – на постройке Нового Рынка.

Каждую дюжину дней отцу давали выходной, и он отсыпался.

Ферону давали отдохнуть два дня из десяти.

Третий по счету его выходной совпал с отцовским, и накануне вечером они долго сидели при лампе, зажженной от углей в очаге.

На сильной коричневой отцовской руке лежали тени от волосков. Огонек лампы колебался, и они шевелились.

Отец шумно ел деревянной ложкой крупяную похлебку с перцем и салом, приготовленную Фероном.

«Давай завтра куда-нибудь сходим вместе», – сказал он.

«Давай», – ответил Ферон, не совсем понимая, что он имеет в виду.

Они легли спать. Ферон упирался пяткой в пальцы другой ноги, руки у него пахли чесноком и новой варварской приправой, корицей (отец с этим новшеством кое-как примирился), пахли корой, мокнущей в каменных корытах.

У входа на Мост Утраченных Желаний отец потеребил ухо, поросшее седым волосом, и спросил (Ферон побаивался тревожных нот в его голосе, зная, что за ними часто следует наказание):

«Ты раньше ходил сюда?»

Ферон, конечно, ходил через мост на Старый Рынок. Он знал, что отец не об этом спрашивает, но простое «нет» значило бы, что он хочет задобрить отца. Между тем он работал в дубильне, как взрослый, и уже вырос из этих уловок.

«Нет, – ответил он. – То есть да. Ходил».

Отец слегка улыбнулся. «Я тут подумал, что пора тебе побыть с женщиной. После смерти твоей матери я бывал здесь чаще, чем следовало, потом пореже, но знакомые у меня тут остались. Выходит, ты меня опередил… плохо я о тебе заботился, зато теперь ты знаешь, как это делается».

Усталость, накопившая за рабочие дни, не покидала их и в свободные, и сил как на признания, так и на отрицания не оставалось.

«Ты найди себе кого-нибудь, – сказал Ферон, – а через пару часов снова встретимся».

«Нет, – сказал отец, – пойдем вместе. Так дешевле выйдет, в одной-то комнате. – Они пошли через мост. – Выбирай, которая больше глянется».

Странность всего этого вызывала у Ферона улыбку, но где-то внутри колыхалась тревога. Странность и в то же время обыкновенность. Отец и сын, рабочие люди, пришли удовлетворить свои плотские нужды – высечь бы две эти фигуры на камнях моста.

«Вот эта вроде бы славненькая…»

«Молоденькую хочешь? – усмехнулся отец. – А я так наоборот. Даже в твои годы выбирал кого постарше и прав был. Матушка твоя была на четыре года старше меня, да хоть бы и на четырнадцать…»

«Отец, – внезапно выпалил Ферон, – не нужна мне женщина. Если б я и стал кому-то платить, то мужчине, но все опять-таки наоборот: это мужчины мне платят». С ним это, честно говоря, случалось всего три раза, да и на это его подбил приятель, с которым он теперь почти и не виделся. У него кружилась голова от собственной храбрости (будто челнок запутался в основе и наконец выпутался), усталость прошла, подошвы и ладони покалывало.

Отец остановился.

День был ясный, но те участки кожи, куда не падало солнце, оставались прохладными. Рыжий парень гнал по мосту полдюжины коз – они блеяли, поглядывая по сторонам желтыми, с черным продольным зрачком, глазами. Одна уронила на камень кучку черных орешков. Две немолодых женщины на той стороне смеялись то ли над ними, то ли над пастухом. Проехала тележка, запряженная ослом.

«Значит, мать-то права была», – промолвил отец.

Злится, должно быть, подумал Ферон, ожидая упреков, а то и затрещины.

«Я уже тогда понимал, что права, но говорил, что ты это перерастешь. Может, и перерастешь еще».

«Мне семнадцать, отец. Ничего уже не изменится. Да и не хочу я, – пожал плечами Ферон, – не хочу из этого вырастать».

Отец пошел дальше, он тоже.

«Ты все-таки попробовал бы с женщиной – может, и передумаешь. Тут хорошие есть. Не просто красивые, а веселые, даже добрые. Тебе как раз такая нужна, добрая, терпеливая, потому как ты юн и не уверен в себе. Раньше надо было тебя сюда привести, знаю».

«Пробовал уже, – сказал Ферон. – С женщинами. – Только с одной, собственно, и с ними был еще один парень. – Мне не понравилось, с мужчинами лучше – для меня то есть. Тебе вот женщины нравятся – а ну как кто-то сказал бы, что ты это перерастешь?»

«Ха! Ну, это вряд ли».

«Так что будем делать? Ты возьмешь женщину, я мужчину? – Мужчин, предлагавших себя, на мосту почему-то не было, одни бабы да девки. – И пойдем куда-нибудь вместе? Может, ты с мужчиной попробуешь? – Ферона разбирал судорожный смех. – Они тут дешевле женщин, не знал? Некоторые могут и с теми, и с другими. Будь ты из таких, еще дешевле бы обошлось».

«Ну уж нет. – Отец снова остановился и вскрикнул негромко, но будто от сильной боли: – Ай-й! Не хочешь со мной? Ну так проваливай! Ступай домой! Нечего тебе тут делать. Пошел вон, я сказал!»

Впереди блеяли козы.

Прошли в обнимку две женщины, следом третья.

Ферон повернул назад. Он злился и весь дрожал. На полпути к дому злости поубавилось, и снова пришла усталость. Шел он длинной дорогой, не как обычно. Свою дверь между конюшней и кирпичным двором он открыл, бормоча: «Слишком я устал, чтобы злиться. Слишком устал…» Так мать говорила – тоже, скорей всего, не всерьез.

Под его кроватью лежали ткацкие кросны. Он их вытащил и сел перед ними на земляной пол, поджав ноги. Начатая им ткань была шириной с его предплечье. Он работал сразу с десятью челноками, используя пряжу разной толщины и разного цвета, то с узелками, то без, все время пробуя что-то новое.

Он ткал, пока за окном не стемнело. Потом заправил три лампы хорошим маслом, зажег их от углей в очаге, поставил две на стол, одну на пол.

«Если хочешь работать затемно, Ферон, – вечно твердил отец, – не трать масло попусту. Поднимайся на крышу и тки при луне». Ферон отвечал на это, что жжет лампы только пока луна не взойдет, – но иногда работал при них и заполночь, когда полная луна всходила и снова закатывалась. Доливал масла с полдюжины раз, даже не глядя в окно.

«Ферон, сколько раз тебе говорить…»

Сейчас луна, почти полная, еще не взошла.

Он продолжал ткать и не поднял глаз от работы, услышав, как прошуршала дверная завеса.

«Я принес тебе кое-что», – сказал отец.

Мотки пряжи – яркой, насколько мог разглядеть Ферон при свете ламп – посыпались со стола на пол.

«Ого!» – Он привстал на колени.

«На Старом Рынке купил. Не знаю, подойдут ли тебе такие цвета, но решил взять. – Отец потеребил ухо. – Недешево, знаешь ли».