Бессонница - Александр Крон

Мне не очень хотелось говорить с Успенским о своих личных делах, но, как оказалось, Паша был хорошо осведомлен и сам о них заговорил. После одного из обычных совещаний, происходивших у него в кабинете, он задержал меня и, плотно притворивши дверь более для того, чтоб подчеркнуть доверительность разговора, чем по действительной необходимости, сказал:

— Вот что, ваше превосходительство, подавай-ка ты в отставку.

Я прекрасно понял, о чем он говорил, но на всякий случай спросил:

— Сдать лабораторию?

— Не ломайся, — сказал Успенский. — Ты же знаешь, о чем речь. Надо самому отказаться от штанов с лампасами, не дожидаясь, пока их с тебя снимут. Тебе уже за сорок. В наш век всеобщей акселерации для ученого это уже возраст. А наука, как известно, ревнива.

За последние годы у науки было, пожалуй, не меньше поводов ревновать Пашу. Он угадал мою мысль мгновенно:

— Ты на двенадцать лет моложе меня. Я уже многоуважаемый шкаф, а ты еще можешь что-то сделать.

Он захохотал, но как-то невесело, сам заметил это и нахмурился:

— Где ты сейчас живешь?

— Там же, где всегда.

— Кому ты врешь? Ты ночуешь в лаборатории на диване. А твои книги отсыревают в институтских подвалах. К слову сказать, твоя Лидочка вполне могла бы убраться к родителям и оставить тебе квартиру. Но ты желаешь быть рыцарем, и я тебя одобряю. Стало быть, надо найти тебе пристанище, где бы ты мог затвориться и работать. Этакую башню из слоновой кости. Кстати, откуда взялось это выражение?

— Не помню.

— Скажи лучше — не знаю.

Он позвонил. Вошла Ольга. Как всегда собранная, неулыбающаяся, идеальный секретарь. Когда она такая чужая, я особенно ощущаю ее привлекательность.

— Башня из слоновой кости, — веско говорит Паша. — Ясна задача?

Ольга кивает:

— Узнать, что значит?

— Это-то мы понимаем. Почему именно из слоновой. Алмазов у себя?

— Позвать?

— Надо найти тебе такую башню, — сказал Паша, когда Ольга, улыбнувшись одними глазами, скрылась за дверью, — чтоб ты мог там разместиться со всеми своими ящиками. Это трудно, но наш дорогой Це Аш для того и существует, чтоб преодолевать временные затруднения.

Через минуту открывается дверь и входит Сергей Николаевич. Краткая справка: он всего несколько дней назад произведен из помощников в заместители и преисполнен важности. По этому случаю он сменил свои очки на новомодные, без оправы, и из нас троих больше всех похож на ученого. Успенский его ценит, во-первых, за честность и преданность Институту, но еще и потому, что Це Аш его бесконечно забавляет. Войдя, Сергей Николаевич тщательно здоровается. Сперва с Пашей, хотя я сижу ближе к двери, затем со мной. Я еще генерал-майор, и для Сергея Николаевича, закончившего свою военную карьеру в звании подполковника, это небезразлично, но опыт подсказывает ему ставить должность выше звания. Успенский — директор и прямой начальник Алмазова, я же заведующий одной из лабораторий и, следовательно, в каком-то смысле его подчиненный. Он протягивает руку для пожатия коротким рубящим жестом, принятым в среде ответработников среднего масштаба. Шест этот, если вдуматься, весьма красноречив, Сергей Николаевич как бы отмеривает нам по равной порции почета и доверия. Затем Це Аш садится в кресло против меня и смотрит на Пашу выжидательно, с некоторым даже беспокойством. Беспокойство не лишено основания, единственный человек в Институте, на которого Паша иногда кричит так, что его крик слышен в вестибюле, это Сергей Николаевич. Це Аш ждет, но Успенский не спешит приступать к делу. Я уже понимаю: готовится небольшой спектакль. Это не только забава, но и способ сделать Алмазова сговорчивее.

— Как жизнь, Сергей?

Начало мирное, и Сергей Николаевич расплывается.

— Жизнь? — переспрашивает он. — Какая у нас может быть жизнь? Мы в эмпиреях не витаем, а вкалываем. В девять утра я здесь. Как штык. А в девять вечера уеду. Вот так. С женой хоть по ночам общаемся, а близняшек своих только сонными и вижу. Жена, понимаешь, ругается…

— Ну и правильно ругается, — вяло говорит Успенский. — Нечего тут сидеть до ночи.

Эту жестокую фразу Успенский произносит при мне уже не в первый раз, и всякий раз она действует безошибочно. Сергей Николаевич розовеет.

— Ты прости меня, Паша, — говорит он дрожащим голосом. На ты они недавно, и Сергей Николаевич высоко ценит эту честь. — Уж говорил бы кто другой. Взять хотя бы собачий вопрос. Я лично отказываюсь его решать. Годовой план двести шестьдесят особей — мыслимо это? Мне господа экспериментаторы плешь переели. А с другой стороны — собственники и гуманисты. Я ответственно заявляю: этот вопрос надо решать по-государственному. На высшем уровне. И пусть мне дадут ясную партийную установку.

Я искоса посматриваю на Пашу. Он наслаждается.

К слову сказать, проблема, которую Сергей Николаевич именует собачьим вопросом, не разрешена до сих пор. Для опытов нужны собаки, а их всегда катастрофически не хватает. По части белых мышей, морских свинок и даже кошек наш виварий кое-как сводит концы с концами, но собачий вопрос не решен поныне, и это нестареющая тема для всех институтских капустников и стенгазет. Как утверждают наши записные остряки, все дело в том, что собака — лучший друг человека и человеку гораздо легче продать друга, чем собаку.

Но все это в скобках. Сергей Николаевич продолжает:

— Я лично не физиолог. И не лезу. Мое дело обеспечить научный процесс. Если наука нуждается в собаке, то какой тут, спрашивается, может быть гуманизм? Недавно заявляется ко мне один. Народный артист. Союзного значения. С женой. Собачку у него прихватили. И такой тон сразу взял… А я ему как раз очень корректно: позвольте, говорю… Вы, говорю, артист, но вы же гражданин — верно? Не все же вы витаете в эмпиреях? Вы же интеллигентный человек, с теорией академика Павлова знакомы. А как по-вашему, мог бы академик Павлов создать свою гениальную теорию при вашем отношении к вопросу? Задумался.

— Ну ладно, — говорю я. — Собаку-то ты отдал?

— Это другой вопрос. Пес — медалист, хозяин — лауреат, в данном случае посчитал целесообразным вернуть. Я в принципе рассуждаю…

Опять в скобках. Основное качество Сергея Николаевича — духовная верноподданность. Начальник, под чьим руководством он в данный момент работает, для него божество, и он никогда его не предаст. Но сменится начальник — и Сергей Николаевич будет так же убежденно проводить его линию. В данный момент он ярый сторонник вивисекции, но назначьте его на штатную должность в какое-нибудь общество по защите животных — и вивисекция обретет в нем настойчивого и опасного врага.

Паше хорошо, его от нас отделяет широкий, заваленный бумагами стол, мне же спрятаться некуда, по моей физиономии Алмазов догадывается, что его разыгрывают, и начинает всерьез обижаться.

— Вам хорошо смеяться, — говорит он свирепо. — Витаете в эмпиреях…

"Витать в эмпиреях" — любимое выражение Алмазова и имеет в его устах бесконечное количество значений. Витать в эмпиреях в зависимости от контекста означает и размышлять о высоких материях, и вращаться в высших сферах, и роскошествовать, и развлекаться, и уклоняться от всякого рода прозаических обязанностей. Подтекст во всех случаях осудительный, но с легким оттенком зависти.

Вскоре Успенскому надоедает игра и он жестко формулирует задание: доктор биологических наук Юдин разошелся с женой и жить ему негде. Институт крайне заинтересован, чтобы у него были нормальные условия для работы и отдыха, поэтому нужно срочно найти подходящее жилье, о подробностях договаривайтесь сами. Сергей Николаевич слушает молча, с хмурым выражением на лице. Он не одобряет развода и недоволен полученным заданием. Так же угрюмо молчит он у себя в кабинете, куда я захожу, чтоб договориться о деталях. Мою бывшую жену он считает очаровательной женщиной и не понимает, как от нее можно уйти.

Я коротко излагаю свои притязания. Очень скромные: что угодно, где угодно, единственное условие — любая подсобная площадь для моих книг и карточек. Затем я замолкаю, и некоторое время мы молчим оба. На столе у Алмазова нет ничего, кроме перекидного календаря и пудового чернильного прибора из хрусталя, бронзы и гранита. Прибор этот нужен Алмазову больше для престижа, пишет он авторучкой.

Наконец Сергей Николаевич нарушает молчание. Тоном судьи, объявляющего смертный приговор, он говорит, что только люди, витающие в эмпиреях, могут думать, что он, Алмазов, возьмется проворачивать это мероприятие, находящееся в явном противоречии с законодательными решениями и установившейся практикой. Я даю ему выговориться и не перебиваю. Любую услугу, любое доброе дело, за которое берется Сергей Николаевич, он начинает с отказа. Это необходимо ему, чтоб укрепиться в ощущении своей власти и отчасти для того, чтоб показать свою способность совершить заведомо невозможное. Молчу я еще и потому, что отлично знаю (и он это знает тоже): кому-кому, но уж мне-то он ни в чем не откажет.