Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Верховный совет, пополненный двумя фельдмаршалами, при отсутствии Остермана, который немедля после 19–20 числа заболел, как он всегда заболевал в критические моменты, когда неясно было, какой выбор сделать, — Верховный совет поддержал план князя Дмитрия Михайловича и постановил обнародовать его 2–3 февраля, как только будет получено согласие Анны на предложенные условия.

Собственно, в отсутствие князя Василия Лукича решили все князь Дмитрий Михайлович и два фельдмаршала, поддержавшие старшего Голицына всецело. Князь Василий Владимирович Долгорукий, по свидетельству современника, непрестанно говорил о свободе. (Вспомним его горькое признание царевичу Алексею под Штеттином.) Князь Михаил Михайлович Голицын проникся идеями старшего брата полностью. Милюков приводит его монолог перед шведским послом Дитмером, которого он убеждал, что отныне "не будет более произвольных казней, ссылок, конфискаций; мало того, новое правительство всячески будет стараться уменьшить ненужные расходы, запретить всяческие поборы, дать свободу торговле, обеспечить каждому сохранность его имущества и понизить неслыханную высоту процента (при займах. — Я. Г.) учреждением банка".

Обратим особое внимание на то, что проект князя Дмитрия Михайлович отнюдь не был только политическим. Он в не меньшей степени касался экономики. По свидетельству фельдмаршала Голицына, досконально осведомленного о планах старшего брата, предстояло разрушить петровскую административную экономику, ориентированную на обслуживание военно-бюрократической машины, — гарантировалась неприкосновенность собственности, сокращались государственные расходы (надо понимать, расходы на двор, армию, администрацию), снимались экономические ограничения, открывалась возможность кредитования на разумных условиях.

При этом ощутимо возрастала бы степень политической свободы и бюрократические структуры попадали бы под контроль представительных учреждений.

Разумеется, такие перспективы были по сердцу очень многим. Слухи о предстоящих переменах быстро проникли в общество, откуда иностранные дипломаты и черпали свои сведения, и встречены были радостно.

Примчавшийся из Москвы в Казань офицер высокого ранга — бригадир Козлов — рассказывал с радостью своим казанским друзьям, что "теперь у нас правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало, и ныне уже прямое течение делам будет; и уже больше Бога не надобно просить, кроме чтобы только между главными согласие было. А если будет между ими согласие так, как положено, то, конечно, никто сего опровергнуть не может".

Бригадир Козлов с завидной проницательностью уловил непременное условие успеха — "согласие между главными".

ОППОЗИЦИЯ: ФЕОФАН И ДРУГИЕ

Привыкнув за свою многотрудную жизнь к дипломатии с равными себе и немногими высшими, князь Дмитрий Михайлович отнюдь не привык лавировать во взаимоотношениях с теми, кого он считал по силе и значению ниже себя. Он сразу же допустил ошибку — в ночь с 18 на 19 января, — не призвав к совету Сенат и генералитет, тем самым обидев и восстановив против себя и своего плана многих, кто мог разделять его идеи. И этот стиль поведения не был, если разобраться, наследием боярской традиции, к которой князь Голицын был, конечно же, внутренне привержен. Боярство склонно было к истинной — не петровской — коллегиальности. Стремление князя Дмитрия Михайловича осчастливить всех из своих рук, опираясь на собственное знание — что кому надобно, было скорее данью традиции чисто самодержавной, унаследованной от первого императора.

Вторым резким ходом, который вряд ли можно считать непреднамеренной ошибкой, было устранение от влияния на высшую власть еще одной сильной корпорации. Если первой, как мы уже говорили, был военный и статский генералитет, армия и бюрократия, то второй — духовенство. Ни та, ни другая группы не были учтены в голицынском плане переустройства.

Первая группа — как самостоятельный политический фактор — была для князя порождением темной стороны петровских преобразований. Служилые люди любых рангов должны были, по его мнению, служить, а не заниматься управлением империей. Тот холодный и замкнутый на себя механизм, шестернями которого эти люди являлись, был князю принципиально враждебен. Будучи сам крупным бюрократом — главой коллегии, министром, — он понимал необходимость дельного аппарата, но восставал против того, чтобы этот слой играл самостоятельную роль.

Духовенство, как мы знаем, князь Дмитрий Михайлович сразу же категорически отстранил от решения проблем престолонаследия. Тем более не собирался он давать этим людям хотя бы тень государственной власти.

Князь Дмитрий Михайлович был человеком истово верующим. Если Петр, при его сложных отношениях с Богом, хотел видеть в духовенстве исправных чиновников, в первую очередь своих подданных, а уж потом служителей Христа, то князь Дмитрий Михайлович вообще не считал этих бюрократов в рясах служителями Бога. Они смертельно скомпрометировали себя, по его мнению, в январе двадцать пятого года, способствуя восхождению на святой для него русский трон иноземной простолюдинки, переходившей из рук в руки — от Шереметева к Меншикову, от Меншикова к Петру… Очевидно, князь Дмитрий Михайлович надеялся на выдвижение в новой ситуации иного типа пастырей, истинных слуг Божьих. Но пока ему приходилось иметь дело с петровскими иерархами, предвидевшими свою судьбу в случае победы князя Голицына.

О том, что происходило в головах служилых людей высоких рангов, смотревших на происходящее в Москве со стороны, прекрасно рассказал знаменитый впоследствии Артемий Волынский, тогда казанский губернатор. Его частное и, следовательно, вполне откровенное письмо, несмотря на некоторую трудность чтения, заслуживает того, чтоб привести его в большом объеме.

Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на того яряся, вредить и губить станут. Второе, понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради. И так хотя и вольные всего общества голосы требованы в правление дел были, однако же бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно: а кто будет правду говорить, те пропадать станут, понеже уже все советы тайны быть не могут… Если офицеры перед штатскими не будут иметь лишнего почтения и воздаяния, то и последняя пропадет у тех к военной службе охота, понеже страха над ними такого, какой был, чаю, не будет. Еще же слышно, что делается воля к службе, и правда, что в неволе служить зело тяжело. Но ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюб, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получить ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме, разве останутся одни холопи и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и в тое чести надлежащие места отдавать им, и таких на свою шею насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет, и весь воинский порядок у себя, конечно, потеряем. Потом же под властью таких командиров, Боже сохрани, так испотворованы будут солдаты, что злее стрельцов будут. И как можно команду содержать или от каких шалостей унять одному генералитету, если в полках не будет добрых офицеров? Еще же и то: ежели из армии из рядовых выпущено будет подлое шляхетство, то уж им трудами своими от земли себя питать не привыкнуть, для того разве редкий будет получать хлеб свой от своих трудов, а прочие большая часть разбоями и грабежами прибылей себе искать станут и воровские пристани у себя в домах держать будут…

Первое соображение Волынского совпадает с толками, которые пошли по Москве после 19 января. Опасение, что вместо одного самодержца появится несколько деспотов, возникло у многих, не понимавших сути представительного правления. Правда, некоторые основания для этих страхов проект Голицына в общем своем виде давал.

Но нам интереснее иные, весьма оригинальные, доводы казанского губернатора против возможной реформы. Они не касаются формального принципа устройства — конституционная монархия ли, республика ли, — эти доводы оставались в силе. Основа их — тотальное недоверие к "народу". Но под народом Волынский подразумевает не крестьян и прочее простонародие, а, как ясно из текста, среднее дворянство, шляхетство. Волынский, собственно, подводит здесь итог формирования личности среднего дворянина Петровской эпохи. Сам того, вероятно, не подозревая, он произносит ужасный приговор результатам деятельности великого преобразователя. Если верить Волынскому, то все в стране держится только на страхе и принуждении и увеличение свободы немедленно приведет к всеобщему краху. В неволе служить тяжело, но разожми государственный кулак — и служилые люди разбегутся, ибо служат не ради долга, чести или жалованья, но единственно из принуждения. Волынскому мерещится страшная картина повального ухода офицеров из армии, настолько повального, что придется производить в офицерские чины холопей и крестьян, то есть солдат простого происхождения. И соответственно развал дисциплины, своеволие вооруженных толп.