Великая Китайская стена - Джулия Ловелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодаря всеобщей популярности имперской службы как карьерного выбора и тому, что владение навыками стихосложения было предварительным условием для профессионального роста, поэзия в период Тан пережила свой расцвет: большинство поэтов, в том числе крупнейших — ставших знаменитостями танского Китая, — либо служили, либо стремились на государственную службу, и зачастую их известность определялась более способностью составлять четверостишия, чем умением управлять административными подразделениями. Даже свободные поэты предпочитали быть живущими за счет правительства чудаками, чем независимыми представителями богемы. Ли Бо, вероятно, самый известный из танских поэтов (пьяница, дуэлянт и бродяга-романтик, который, как говорили, утонул, прыгнув по пьяному делу в реку, чтобы обнять отражение луны), позаботился о том, чтобы, пока складывается его собственный культ экзотического гения, двигаться по чиновничьей лестнице, ради чего женился на родственнице провинциального чиновника и получил правительственную должность поэта в Императорской академии.
К несчастью для огромного числа честолюбивых поэтов-бюрократов, предложений кабинетной работы в привлекательных центральных регионах насчитывалось значительно меньше, чем требовалось. Как следствие в стране, где посылка за двести километров от столицы считалась изгнанием, многим чиновникам приходилось принимать нежеланные посты на далекой северной границе Китая в надежде в конечном счете продвинуться и перевестись на менее обременительную должность где-нибудь поближе к танской столице Чанъань. Таким образом, границы населяли тосковавшие, скучавшие по дому поэты, брошенные в чуждую, быстро меняющуюся обстановку, — верное средство для быстрого избавления от лирических сантиментов. Наиболее известные поэты диких китайских окраин, глядя на северные пустыни и горы, описывали главным образом ужас и одиночество — подобно недовольным туристам злясь на непомерный холод зим на границе, злую жару летом, жестокость пограничных схваток и бессмысленность длинных стен — и легко признавались, что предпочли бы уют дома во внутреннем Китае. Стихи о северных границах империи и стенах существовали со времен Чжоу, но именно официально признанный расцвет поэзии при Тан сделал их независимым литературным жанром: сай ши (стихи с границы).
Цэнь Шэнь (715–770 годы), в середине VIII века проведший девять лет на границах в качестве младшего чиновника, был типичным представителем сословия разочаровавшихся литераторов-чиновников. В возрасте двадцати девяти лет, отчаявшись получить повышение после десяти лет по большей части бесплодной борьбы за продвижение по чиновничьей иерархии, он пошел на огромный карьерный риск, отправившись в Аньси, в китайском Туркестане, где служил в штатах у двух пограничных генералов в течение восьми и трех лет соответственно. В некоторой степени трагическая фигура, он так и не добился высоких бюрократических должностей, к которым так стремился. В 756 году он по-прежнему был оторван от жизни в своем пустынном оазисе, когда перспективы его карьеры оказались перечеркнуты восстанием Ань Лушаня и последовавшим за ним хаосом. В обстановке смятения при дворе, после 757 года он несколько раз назначался на скромные посты около и рядом со столицей, а потом его послали управлять погрязшей в анархии провинцией Сычуань, в центральном и западном Китае. Когда его в 768 году наконец отозвали в Чанъань, он не смог вернуться из-за поднятого злодеями мятежа. Он умер два года спустя, так и оставшись в Сычуани. Томясь в 740–750-х годах в занесенном песками сторожевом охранении к северо-западу от Дуньхуана, Цэнь отображал уныние и характерные для тех мест настроения:
Через пустыню я следил, как встает солнце,Через пустыню я следил, как оно садится.Как я сожалею, что приехал сюда — за десять тысяч ли!Судьба, успех — что это за вещи, которые ведут нас?
Его стихи с границы — поэзия, пропитанная скорбным сожалением, назойливо звучащим в ушах печальной мелодией варварской флейты:
Разве вы не слышали, что звук варварской трубы самый печальный на светеИз всего, на чем играют рыжебородые зеленоглазые варвары?Их бесконечная песняУбивает своей заунывностью наших парней во время кампаний на северо-западе.В течение ледяной осени, в восьмом месяце, по пути на западВетер с севера продувает и сечет травы Тяньшаньских гор.В Гималаях луна повисла так, чтобы коситься вниз,Когда варвары поднимают к ней свои трубы.…В пограничных городках вы каждую ночь будете видеть грустные сны.Кто хочет послушать варварскую трубу, играющую луне?
Все, чего желал Цэнь, как он постоянно давал понять, это снова оказаться в кругу близких ему по духу друзей в центре цивилизации, в танской столице Чанъань. Его короткое стихотворение «Встреча с посланником, возвращающимся в столицу» буквально сочится сентиментальной тоской по дому:
Я смотрю на восток, в сторону родных мест, вдоль бесконечно тянущейся дороги,Оба моих рукава мокры от непросыхающих слез.Случайно повстречав тебя здесь в седле, я не захватил с собой бумагу и кисть;Я верю, что ты унесешь с собой на словах, что все хорошо.
Такой всепоглощающей была тоска приграничных поэтов по родным местам в Китае, что их литературные образы частенько бывали перекрыты ностальгическим протестом. Несмотря на очевидную физическую разницу в географии собственно Китая и его приграничных территорий, многие из основных образов пограничной поэзии — растения, животные и погода — заимствованы из стандартного репертуара символов китайской пейзажной поэзии: устремившиеся в небо гуси указывают на одиночество, катящееся перекатиполе символизирует поэта, занесенного далеко от своих родных мест. Даже если поэт в своем творчестве заставлял сёбя взглянуть на чуждую реальность границы, он при этом подчеркивал силу своей тоски по родине, показывая окружающий мир через отсутствие здесь обычных деталей, которые ассоциируются с поэтическим описанием китайского пейзажа. «Горы не зелены, воды не прозрачны, — с тоской отмечал один автор. — Дыхание весны не проходит через Яшмовые Ворота». «Здесь нет цветов — лишь холод, — вздыхал другой. — Не видно красок весны».
Однако сильнее, чем большинство пограничных поэтов, Цэнь Шэнь старался описать границу и ее войны их терминами, найдя, что набор относительно сдержанных образов, навеянных пейзажами собственно Китая, не подходит, когда сталкиваешься с климатическими крайностями пустынь Гоби и Такламакан:
…Плоские пески широки и унылы, их желтизна достигает небес,В девятом месяце ветер завывает по ночам.…Трава у сюнну желта, их лошади жирны.К западу от гор дым и пыль бегства поднимаются вверх.Великий китайский генерал ведет свои войска на запад,Даже по ночам он носит свои золотые доспехи,И его войска идут вперед, их копья стучат,Ветер режет их лица, словно нож.На конях лежит снег, их дыхание и пот парят,Их попоны скручены льдом.В шатре составляются призывы к войне, но вода на чернильном камне замерзла.Услышав об этом, варвары в ответ действуют робко, несмело.Их короткое оружие, я предрекаю, не осмелится скреститься с твоим в ближнем бою.Давайте ждать докладов о победе.
Когда мысли Цэня удалялись от холода — снежных осеней, девяностометровых полос льда, перечерчивающих Гоби, жалящих ветров и буранов, делающих шубы из лисьего меха тонкими и никчемными, вымораживающих луки и доспехи так, что их нельзя использовать, — они сразу же перебегали к климатической непохожести, к палящему зною современного Синыдзяна и республик Центральной Азии:
Я слышал, как варвары у гор Инь судачат,Что у западного берега Горячего озера[2] вода кажется кипящей.Стаи птиц не осмеливаются летать над нею,Под ее поверхностью карпы вырастают длинные и жирные.На берегу зеленая трава никогда не чахнет,В небесах белые облака спиралями уплывают в небытие.Парящие пески и оплавленные камни поджигают варварские облака,Кипящие волны, пылающий прибой испепеляют китайскую луну.Невидимые костры разжигают печи Неба и земли,Для чего они должны дотла сжигать этот уголок запада?
Временами, конечно, пограничным поэтам — которые все же оставались представителями государства, хоть и младшими, — приходилось откладывать в сторону ощущение печали и отчуждения, горячо прославляя китайский военный империализм и восхваляя храбрость генералов и солдат. «Армейская песнь» Ван Чанлина выставляет пограничные дела в ярко государственническом свете: