Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

Трое главных из них, одетые в золото и парчу, сидя на лошади, протянули руки и поприветствовали посла от имени государя.

Сорокапятилетний Антонио был уже готов к выезду. Он сел на подведенную, специально подготовленную лошадь и с группой своих и русских переводчиков торжественно отправился в путь по белому, только что выпавшему снегу.

По обеим сторонам дороги на протяжении тысячи шагов стояли широким коридором дворцовые стрельцы числом до полутора тысяч. Они касались один другого плечами, поставив железные пищали на землю.

В пути любимец царя Богдан Бельский тихо сказал Поссевино:

– Наш государь не имеет обыкновения частным образом беседовать о таких важных вещах, как вера. Он опасается, как бы между ним и вами не возникла неприятность, которая потом перенесется на заключение мира с Баторием и принесет вред.

– Я надеюсь не подать повода к такому виду неприятностей. Но без этой беседы мое посольство будет неполным, – ответил Поссевино.

Сопровождающий высказал только одну мысль. Видимо, ему поручили довести ее до сведения посла. Больше ни о чем не говорили. Даже самым близким царским людям свирепо запрещалось разговаривать с иностранцами. Иностранцам общаться с иностранцами тоже категорически не разрешалось.

Поссевино въехал во внутреннюю часть дворца, и ему сразу предложили сойти с коня. У нижних ступеней царского крыльца его встретили сановники из самых важных и повели к царю.

В большом приемном зале топталось большое количество бояр и боярских детей. Все они стояли молча и важно. Все, как один, были бородатые, в шапках и ярких одеждах. Совсем было непонятно, с какой целью они стоят здесь в таком большом количестве.

Поссевино провели в другой зал. Здесь находились люди рангом повыше и числом поменьше. Их было около ста и они уже сидели, а не стояли, располагаясь по длинным скамьям вдоль стен зала.

За все время беседы они ничего не сказали. Только изредка в острые моменты раздавались их возмущенные крики.

Иван Грозный начал с того, что повторил слова Бельского о своем нежелании вести религиозный спор из боязни нанести вред делу перемирия.

– Ты видишь, – сказал он, – я уже вступил в пятидесятилетний возраст, и жить мне осталось немного. Воспитан я в вере, которая одна является истинной, и не должно мне ее менять. Но я не осуждаю тебя за то, что ты, исполняя поручения Папы Григория Третьего, заботишься о римской вере. Поэтому ты можешь говорить, что тебе будет угодно.

– Светлейший государь! – ответил Поссевино. – Знай же, что великий первосвященник ни в коей мере не желает, чтобы ты менял древнейшую греческую веру, которой следовали отцы твоей церкви. Напротив, он призывает, чтобы ты оберегал ее и удерживал из нее все истинное, что сохранилось от римской веры. Именно стремление к единству веры заставило его святейшество заботиться о союзе между двумя христианскими государями. И в защите против неверных и поганых не может появиться более крепких уз, чем узы общей веры. Единство веры при помощи других христианнейших государей поможет тебе стать императором всего Востока.

На это царь сказал:

– Что касается власти над Востоком, то это Божья земля, и ее по своему дозволению Господь даст кому захочет.

При имени Господа все бояре по стенам, как один, перекрестились.

– А что касается, чья вера старше, мы уже с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат апостола Петра Андрей пришел в наши земли. Впоследствии Владимир только распространил ее шире. Поэтому мы в Московии получили христианскую веру в то же самое время, что и вы в Италии. И храним ее в чистоте, в то время как у вас в римской вере семьдесят вер. И ты в этом мне свидетель, Антонио. Ты говорил мне об этом в Старице.

– В римской вере нет семидесяти вер, – возразил Антонио. – А есть одна вера, которая придает анафеме все эти семьдесят ересей. Да, Христос даровал всем своим апостолам одинаковое влияние, но только одному Петру вручил ключи от царства Божьего.

– Мы знаем и Петра, и многих других первосвященников: Климента, Сильвестра, Агафона, Вигилия, Льва, Григория и прочих. Но каким же образом следуют Петру его преемники, если живут нечестно?

– Что касается честности или нечестности их жизни, я не буду говорить об этом много, потому что люди с обычной наглостью наговаривают. Вот ты, светлейший государь, унаследовал свою власть от Владимира через пятьсот лет. И если бы кто захотел протестовать против твоей власти, разве не следовало обличить его по заслугам и наказать? Так и в случае с нашим первосвященником.

Иван не вынес замечания:

– Да, он получает престол, но знай же, что который Папа не по апостольскому преданью станет жить, тот Папа волк есть, а не пастырь.

У Антонио Поссевино хватило смелости сказать:

– Почему же ты тогда обратился к нему со своими делами? Почему же ты и твои предшественники в своих обращениях называли его пастырем церкви?

Иван пришел в бешенство, вскочил, поднял посох и закричал:

– Это какие-то деревенские люди на рынке научили тебя разговаривать со мной как с равным, как с деревенщиной!

Некоторые из бояр оживились и стали возмущенно говорить, что этого посла следовало тотчас же утопить в воде.

Поссевино не испугался и спокойно ответил:

– Я знаю, что я говорю со светлейшим и мудрым государем, по отношению к которому я всегда проявлял свою верность и покорность. Ты, государь, сам мог это видеть при заключении мира. И ты сам разрешил мне все смело говорить в защиту римской церкви.

К удивлению бояр, государь опустил посох и успокоился. Царь снова сел и уже спокойно выдвинул главные свои четыре упрека, не дающие ему с уважением относиться к римскому первосвященнику.

Что Папу носят в его кресле. Папа не Христос, а престол, на котором его носят, не облако. Те, кто его носят, не ангелы. Не подобает Папе уподобляться сыну Божьему.

Что он носит крест на ногах. Целуют его ногу в сапог. А на сапоге распятие Господа Бога нашего. Пригожее ли это дело?

Что бреет бороду.

Что мнит себя Богом.

Поссевино опять спокойно и с достоинством отвечал:

– Что великого первосвященника иногда носят в кресле, делается не из чванства, а для того, чтобы в торжественные праздники благословить как можно больше народа. А что касается креста, который он носит на ногах, с самого начала народы припадали к ногам апостолов. А крест прикреплен, как символ Христа, чтобы люди целовали не ногу, а крест. И сам Господь через пророка своего Исайю говорил: «И придут цари и будут целовать прах ног твоих». Вот как высоко ставил Господь своих пророков над языческими царями. А борода у Папы есть. Он часто ее не бреет вовсе.

Царь Иван к этому времени, видно, устал. Он разрешил Антонио поцеловать его руку и милостиво отпустил его:

– Я не только дам тебе поцеловать ее, но и обниму тебя.

К большому удивлению окружающих, он дважды обнял Поссевино, потому что немного раньше перед этим они уже думали, что случится с головой его.

Царь прислал к обеду Поссевино трех знатных людей с кушаньями и питьем. И попросил прислать ему то место из пророка Исайи, которое он привел.

После книги Поссевино царевич просил еще и еще книг западных людей, посещавших Русию. Картина вырисовывалась чрезвычайно печальная.

Темная, рабская страна, не желающая никаких изменений, где цена жизни одного человека дешевле куриной. Он, конечно, и сам нагляделся всего этого в своих скитаниях с Симеоном после Пишалины, но рабскость отношений на высоких уровнях и темнота этого уровня его просто привели в ужас.

Тут, на его счастье, нагрянуло большое количество вовсе нежданных событий.

Первое: Дмитрий влюбился. Если раньше он смотрел на старшую дочь Мнишека как на далекую, недостижимую звезду, то теперь, после почти официального признания его царевичем, он осмелел. Он стал открыто восхищаться ею.

После запуганных, плохо одетых, неграмотных и абсолютно темных русских красавиц раскованная всадница Марина смотрелась неземным существом.

Он ей нравился, и она заинтересовалась им. Но показать кому-либо, что между ними есть какой-то контакт, было опасно: их немедленно бы развели. И у них выработался особый словесно-знаковый язык, на котором они смело вели рискованные разговоры, почти объясняясь в любви. И никто их разговора не понимал.

Она подсмеивалась над ним. Она иногда показывала ему, что он ей очень нравится. Иногда издевалась над ним. И постепенно любая мысль о Марине, даже самая светлая, стала вызывать в нем душевную боль.

А она однажды поняла, что из всех мужчин, рыцарей, дипломатов, именитых наследников, вдруг может оказаться так, что Дмитрий – главный мужчина ее жизни. Даже если он никак не состоится.

Хорошо, что произошло второе важное событие: Дмитрия пригласил в Краков король польский Сигизмунд, и начались сборы, начались новые заботы, самые разные – от выбора стиля одежды и манеры поведения до всевозможных политических расчетов.