Три тополя - Александр Борщаговский

— Пустяк дело… Брал!

— Концы! Концы! — закричал Серафим, при каждом слове делая странный жест: большим и указательным пальцем он проводил от уголков рта вниз, к голому подбородку, будто поглаживая усы и бороду. — Концы! Фантастика, говоришь? Ладно, а что есть кино? Вот ты ездишь с ним, а что оно такое?

— Кино? Ну — аппарат, лента…

— Эх! Простой ты человек, механик. С тобой и говорить не об чем: искусство это, понял? Народное искусство: народ придумал для самого же себя. На, держи пятиалтынные, а билета не надо, это тебе на чай.

И Серафим под громкий смех проследовал в первый ряд, к ребятне, среди которой он выделялся не ростом, а лоснящейся лысиной.

Николай бросил ему вслед билет, протянул обиженно:

— Про-сто-ой! Встречали мы в лесах и попроще.

Простым в здешних местах называли человека недалекого, глуповатого даже, а это обидно.

Денег Николай собрал немало — четырнадцать рублей с мелочью, да и огорчаться долго не умел: едва побежали по полотнищу черно-белые фигурки и машины, замелькали улицы, сверкнули в ослепительной улыбке зубы, он снова был на коне, был нужен бабинцам, а Серафим помалкивал. И Степка потерялся где-то среди людей, в потяжелевшем, зимнем уже воздухе клуба с запахом овчины и острым аптечным духом новых катанок. Как ни злобился мальчик, а детство взяло свое, и уже он не видел ничего, кроме мерцающего экрана.

Когда меняли часть, в клубе, притихшем, пока снова застрекочет аппарат, стало слышно, как налетает на бревна ветер и снежная крупа бьет в окна северной стороны. Николай с запоздалой благодарностью думал о Любе Ермаковой, что вот она не пришла, а другая пришла бы и, чего доброго, ссору затеяла, хотя он и чист перед ней как стеклышко, ничего ей не обещал, об этом и разговора у них не было. Хорошо бы хоть мельком увидеть темные ее, добрые к нему монастырские глаза и волосы — черные, тяжелые, каких он в этих местах и не встречал ни у кого другого. А еще лучше услышать бы, что Люба уехал в Солотчу или в Рязань и живет себе, хорошо живет, не жалуется. И только он представил себе жизнь Любы Ермаковой отдельно от своей, безбедную, самостоятельную жизнь, он сразу, безо всякого стыда, с добрым и томительным чувством вспомнил ночи в избе Ермаковой, ее ласки, ее округлые теплые плечи. Хлопали двери, когда прибегали опоздавшие, и Николай с растущим волнением ждал, что вдруг придет Люба, что она нарочно припоздала, чтобы устроиться где-нибудь в сторонке, поближе к выходу, подальше от него.

Люба не пришла. Кончилась картина, бабинцы высыпали на посветлевшую от выпавшего снежка улицу. Казалось, что с той поры, как приехал Николай, прошло не два часа, а несколько дней и холодная осень круто повернула на зиму. Кто-то привел из конюшни чагравую, благодарные бабы запрягли ее, а Любы Ермаковой не было и Степки тоже.

— Оставался бы, — сказал кто-то неуверенно. — Оку, верно, склеило.

— Сразу не склеит, — отозвался Николай.

Он разобрал вожжи и тихо тронулся в обратный путь.

— Больше не прилетишь? — спросил со стороны зазывный голос.

— До санной дороги — нет. А тогда Володя с курсов вернется. Н-но!

— А то приезжай, когда дома прискучит.

— Ладно. Бывайте!

Повозка выехала вперед, свернула на лесную, зыбучую и в мороз дорогу. Впереди светила оконцем крайняя изба Ермаковой, позади еще слышались голоса:

— Ночью Ока станет: некуда ей.

— До берега доедет, а там, почитай, дома.

— К молодой жене торопится: самая ему сейчас свобода — одного дитя не миновать, а на двойню не переделает…

С крыльца Ермаковой механика не окликнули, хотя памятливая лошадь и замедлила шаг, будто хотела свернуть к пристройке, где она коротала не одну ночь. Пусто было на крыльце, и дверь не скрипнула. Волнуясь неведомо почему, Николай пошевелил вожжами, поторапливая лошадь. И снова, как на въезде в Бабино, лошадь уткнулась в лежащую на рогатках слегу, будто Бабино и часу не могло прожить, не закрывшись на свой непрочный замок.

Николай выругался, схватился рукой за слегу, чтобы отбросить ее, но слега не поддалась. Механик разглядел рогатки и под тяжелой елью невысокую фигуру.

— Коля! — сказала негромко Люба Ермакова.

— Здесь! — откликнулся он по-казарменному. — А ты за вахтера, что ли?

Он приблизился к Любе: голова ее была открыта, серый платок упал на плечи, на старый плюшевый жакет.

— Тебя жду, — покорно сказала она.

— Чего меня ждать? Невидаль какая!

— Истосковалась я, Коля.

И голос был — весь тоска, не желание, не страсть, а тоска, так что Николай отпрянул даже.

— Ты себя не роняй, Люба. — Он строго кашлянул. — Не роняй, слышь!

— Куда еще ронять, я и то в яме стою.

— Почему в кино не пришла?

— Разлюбила я кино. С весны не была.

— Жаль, — сказал механик с нарочитым равнодушием. — Купила бы билет, у меня ровно пятнадцать рублей вышло бы. Для круглого счета.

Он взялся за слегу, но Люба крепко держала ее.

— Я Степана повстречал, дикой он стал.

— Глупый он, — сказала Люба. — Сердитый на тебя.

— На меня-то за что?

— Дурачок, — объяснила Люба. — Что он понимает.

— На родителя сердился бы, — Николай считал своим долгом провести строгую черту — не хватало ему еще и за чужие грехи отдуваться. — Что знать не хочет, денег не шлет.

— У него и ко мне сердце остыло. Не разбирает, кто правый, кто виноватый. Детство.

— Школу зачем бросил?

— Ходит. — Люба вздохнула. — Все врет про себя, так врет, иной раз слушать тошно.

— Закурил он больно рано!

— Я по запаху чую, а что сделаешь! Я его, Коля, за десять лет ни разу не ударила. Все у нас миром было, а с весны кончился мир.

— Это почему же? — притворно удивился Николай.

— Не знаю…

Люба накрыла теплыми ладонями руку Николая, прижала ее к слеге и виновато склонила голову.

— Без рукавиц пальцы обморозишь, — заговорила она быстро, — и овчины не взял, разве ж так в дорогу можно?! Ты не озирайся, разошлись люди, никто тебе в спину не смотрит.

— Когда это я боялся! — сказал Николай независимо, но мысль, что они с Любой совсем одни и никто их не слышит, принесла ему облегчение, внутреннюю освобожденность. — Кого мне бояться? — повторил он и молодцевато схватился за слегу второй рукой.

Теперь Люба завладела его руками, тискала их, грела, придвинулась к нему, заглядывала в лицо.

— Через Оку не переедешь, Коля, — говорила она. — Я пять лет почтальоном в Кожухово бегала, в эту пору Ока враз льдом укроется.

— Подождет, — хорохорился Николай.

— Ты меня слушай. Ока у нас не быстрая, ровная, она за осень охолонет и в одночасье станет. Сало по ней уже неделю идет.

— Ты почему знаешь? — насторожился механик.

— Не первый год на свете живу, — уклончиво ответила Люба.

— Будет темнить! — уже игриво настаивал Николай. Люба прижалась к нему, трогала теменем его подбородок и была такая, как прежде, — крепкая, хмельная от одного его присутствия, такая, какой не бывала на его памяти ни одна женщина. И угораздило же Любу родиться почти на пять лет вперед него, а в придачу обзавестись и пацаном. — Ты почему про сало знаешь?

— Я на озеро, к леснику ездила, за жердями, а там до Оки — ничего, трех километров нет. Завернула и смотрела, смотрела.

— Чего смотрела? Реку, ее сразу видно.

— На Кожухово смотрела, — тихо призналась Люба. — Я ваш берег высокий люблю, долго могу смотреть. У вас и воздух другой.

— Тот самый, — сказал Николай. Нечего Любе и в мыслях забираться на тот берег, вся их радость, какая была позади, оттого и случилась, что между ними Ока, что Люба в Бабине, а он в Кожухове. — И цвета того же, и запаха.

— Тесно у нас, — Люба вздохнула. — Ты жены боишься? — спросила она неожиданно.

— Я не краду и не убиваю, чего мне бояться. — Но он понимал, что не о том спрашивает Люба, и добавил осторожно: — Уважаю я ее, она хозяйка хорошая, а привыкнет, и того лучше будет.

— Будет, будет, — быстро согласилась Люба. — С тобой, Коля, каждая гордой будет и справной, — сказала она убежденно. — Ты не думай ехать, так, на тощий желудок, без рукавиц… Слышишь, Коля! Ты ничего не бойся, мне на тебя посмотреть хочется хоть при лампе, я смирная стала.

— Боюсь, — уже полушутя сопротивлялся Николай. — Меня Степа в темноте чем-то по пальцам огрел, и теперь больно.

— Я ему, поганцу, покажу драться! — воскликнула Люба и прижала руки Николая к своей груди под распахнувшимся жакетом.

Николай почувствовал, что ни долгие месяцы разлуки, ни новая его семейная жизнь не охладили его жадности к Любе, не защитили от ее униженной любви. Он сунул руки в косые карманы полупальто, повернулся лицом к не уснувшим еще избам и сказал по-хозяйски:

— Лошадь выпряги и накинь на нее чего-нибудь. У тебя в пристройке ветер гуляет, а мороз не на шутку.