Многочисленные Катерины - Джон Грин

Всего через две недели после этого на пороге моего дома возникла Катерина I и вскоре стала K. XIX; она – хорошая девочка с добрым сердцем, которая любит помогать людям, и никто другой не заставлял мое сердце – боже, я не могу остановиться! – пылать, как это вышло с ней; я очень хотел, чтобы она всегда была рядом, но она переменчива, а я не уверен в себе – люди с такими характерами плохо подходят друг другу, но я все равно любил ее, думал только о ней и положил все свои яйца в ее корзину, и 343 дня спустя остался с пустой корзиной и бездонной дырой в животе, но теперь я решил, что буду вспоминать о ней как о хорошем человеке, с которым мы здорово проводили время, пока не попали в неисправимо плохое положение.

Мораль этой истории в том, что помнишь не то, что случилось. Наоборот, случается то, что ты помнишь. И вторая мораль этой истории, если у истории бывают две морали, в том, что Бросальщики ничем не хуже Брошенных. Расставание – это не то, что кто-то делает с тобой, а то, что происходит с вами обоими.

– И третья мораль этой истории, Умник, в том, что ты только что рассказал отличную историю и доказал, что, выслушивая истории бывших и нынешних работников «Гатшот Текстайлс», любой– любой! – сможет после нескольких уроков научиться рассказывать первоклассные истории.

– Когда я рассказал эту историю, дыра в моем животе заросла.

– Чего?

– Ничего. Так, мысли вслух.

– Вот кто нам на самом деле нравится. Люди, рядом с которыми можно думать вслух.

– Люди, которые были в наших тайных убежищах.

– Люди, при которых можно кусать большой палец.

– Привет.

– Привет.

– …

– …

– Ух ты. Моя первая Линдси.

– Мой второй Колин.

– Ух ты, здорово. Давай еще раз.

– Давай.

– …

– …

– …

– …

– …

– …

– …

– …

Поздно ночью они вместе вышли из пещеры, но поехали домой порознь, Колин – в Катафалке, Линдси – в розовом пикапе. Они снова поцеловались около дома, и этот поцелуй оказался очень приятным, как и обещала улыбка Линдси, а потом прошли в дом и уснули.

[эпилог, или глава о Линдси Ли Уэллс]

Колин проснулся с петухами, совершенно разбитый, и еще целый час лежал в постели, прежде чем спуститься вниз. Гассан уже сидел за дубовым столом, и перед ним лежала кипа бумаг. Колин заметил, что Холлис не спала на диване – может быть, у нее все же была своя спальня.

– Бухгалтерский баланс, – объяснил Гассан. – Кстати, очень интересная штука. Холлис мне вчера вечером объяснила. Ну что, ты с ней целовался или как?

Колин улыбнулся.

Гассан встал, глупо ухмыльнулся и весело хлопнул Колина по спине:

– Ты стервятник, Одинец. Ты кружишь, детка. Кружишь и спускаешься все ниже и ниже, выжидая момента, когда сможешь опуститься на тушу романа и начать пировать. Это восхитительное зрелище, и особенно в этот раз, потому что мне нравится эта девчонка.

– Пойдем позавтракаем, – предложил Колин. – В «Хардис».

– В «Хардис», это неплохо, – радостно согласился Гассан и крикнул: – Эй, Линдс, вставай, мы идем в «Хардис»!

– Мне утром к Мэйбл идти, – откликнулась Линдси. – Съешь за меня семь монстробургеров.

– Будет сделано, – пообещал Гассан.

– Слушай. Вчера вечером, придя домой, я протестировал формулу на нас с Линдси, – сказал Колин. – Она меня бросит. Кривая длиннее, чем с K. I, но короче, чем c К. IV. Она бросит меня в ближайшие четыре дня.

– Вполне возможно, друг. Мы же живем в этом гребаном стеклянном шаре.

Три дня спустя, в день, когда, согласно теореме, Линдси и Колину суждено было расстаться, Колин снова проснулся с петухами и, ворочаясь в постели, обнаружил около щеки листок, сложенный в форме конверта.

Впервые в жизни Колин все предвидел. Осторожно разворачивая записку, он уже знал, что пророчество теоремы сбылось. Но от этого произошедшее почему-то не казалось ему менее ужасным. Почему? Все было так замечательно. Лучшие четыре дня в моей жизни. Я сошел с ума? Наверное, я сошел с ума. Разворачивая записку, он уже думал о том, не лучше ли ему немедленно уехать из Гатшота.

Колин!

Мне очень жаль исполнять пророчество теоремы, но я не думаю, что мы можем быть вместе. Проблема в том, что я тайно влюблена в Гассана. Я ничего не могу с собой поделать. Я трогаю твои костлявые лопатки и думаю о его пухлой спине. Я целую тебя в живот и думаю о его восхитительном пузе. Ты мне нравишься, Колин. Правда. Но… Прости, но у нас ничего не получится.

Надеюсь, мы сможем остаться друзьями.

С уважением,

Колин очень хотел быть счастливым в эту минуту – потому что когда он увидел кривую своего романа с Линдси, то в душе сразу стал надеяться, что теорема ошибочна. Но теперь, сидя на кровати и держа записку в руках, он не мог удержаться от мысли, что ему никогда не бывать гением. И хотя он согласился с Линдси, что значимость определяется тем, насколько для тебя значимы окружающие, ему все равно хотелось, чтобы теорема оказалась верна, ведь он все еще хотел доказать, что он особенный, как про него всегда и говорили.

На следующий день Колин отчаянно пытался исправить теорему, пока Гассан и Линдси играли в покер на пенсы на крытой веранде Розового особняка. Вентилятор под потолком взбивал теплый воздух, нисколько не охлаждая его. Колин наблюдал за игрой вполглаза, продолжая чертить графики, пытаясь заставить теорему отразить тот факт, что Линдси Ли Уэллс, как это было ни удивительно, по-прежнему оставалась его девушкой. И покер наконец помог ему увидеть неисправимый изъян в теореме.

– Она идет ва-банк, Одинец! Тринадцать центов, огромная ставка! Мне делать ответную ставку, что скажешь? – крикнул Гассан.

– Вообще говоря, она любит жульничать, – ответил Колин, не поднимая глаз.

– Надеюсь, ты прав, Одинец. Ну давай кажи карты! У Гатшотской Куколки три королевы! Крутые карты, но сравнятся ли они с этим? ФУЛЛ-ХАУС!

Когда Гассан продемонстрировал карты, Линдси охнула от досады.

Колин не знал о покере ничего, кроме того, что игра, в которой все зависит от вероятности и решений игроков, – это что-то вроде полузакрытой системы, в которой должна действовать теорема, похожая на его Теорему Предсказуемости Катерин. И когда Гассан продемонстрировал свой фулл-хаус, Колина внезапно осенило: можно создать теорему, объясняющую, почему ты выиграл в покер в прошлом, но ни одна теорема не предскажет, выиграешь ли ты в будущем. Прошлое, как и говорила ему Линдси, это логичная история. Это ощущение того, что произошло. А будущее вовсе не обязано быть логичным, ведь его еще никто не помнит.

И в этот момент будущее, неописуемое ни одной теоремой на свете, протянулось перед Колином: бесконечное, непознаваемое и прекрасное.

– Эврика, – сказал Колин, и только потом понял, что ему удалось сказать это шепотом.

– Я кое-что понял, – теперь уже громко сказал он. – Будущее предсказать невозможно.

– Кафир любит говорить очевидные вещи важным голосом, – изрек Гассан.

Колин засмеялся, а Гассан продолжил пересчитывать выигрыш.

Затем Колин стал размышлять о следствиях того, что ему открылось: если будущее бесконечно, то когда-нибудь оно всех нас поглотит. К примеру, он сам мог перечислить только нескольких людей, живших, скажем, 2400 лет назад. А еще через 2400 лет, даже Сократ, самый известный гений V века до нашей эры, может оказаться забытым. Бесконечное будущее сотрет все – от забвения не уберегут ни слава, ни гениальность.

Но есть и другой способ. Есть истории. Колин смотрел на Линдси, которая хитро улыбнулась, когда Гассан одолжил ей девять центов, чтобы они могли продолжить игру. Колин вспомнил уроки историй, которые давала ему Линдси.

Истории, которые они рассказывали друг другу, сыграли огромную роль в том, что она ему понравилась… ну, хорошо, он ее полюбил. Прошло всего четыре дня, но он уже несомненно любил Линдси. И он вдруг подумал, что истории не только делают нас значимыми друг для друга. Может быть, они – тот самый единственный способ оставаться значимым в бесконечном будущем, способ, который он так долго искал.

И Колин подумал: допустим, я расскажу кому-нибудь о моей первой охоте на кабанов. Даже если это будет тупая история, те, кто ее услышит, хоть чуточку изменятся, так же как изменился я, прожив эту историю. Это будет едва заметная перемена. Но от этой перемены, как по воде, пойдут круги перемен – все меньше и меньше, но круги бесконечные. Меня забудут, но истории останутся. И поэтому мы все значимы – может быть, не так уж сильно, но хотя бы чуточку.