Зовите меня Апостол - Р Скотт Бэккер

Я рассмеялся. В самом деле пошло — как у большинства американской публики. Ведь даже у меня слабость к черепам и орлам. Вполне возможно, и убийца тоже не отягощен хорошим вкусом.

— Гадом буду, — сообщил я. — Но это крест.

— Что-что? — переспросил Нолен, словно старательный приготовишка, не успевающий за суждениями старших.

Молли передала мне карандаш — покажи, мол.

— Смотрите, — сказал я, — если провести линию от пальца с ноги к линии, соединяющей пальцы рук, и дальше…

— К середине линии, — добавила Молли. — То придем вот сюда!

Я присмотрелся — карту испещряли тонкие крестики, пересечения горизонталей и вертикалей, разбивавших Раддик на секторы. Пересечение намеченных карандашом линий ложилось точно на один из этих крестов.

— Если Молли права, что нас ожидает здесь? — Я тоже ткнул в пересечение линий. — Порция больших пальцев?

— Или тело… тело Дженнифер. — Голос Нолена дрожал.

Проведенные рукой линии были неровными, но точность и не требовалась — сходились они на большом массиве зданий, окрашенных на карте в серый цвет, а не в оранжевый, каким были отмечены на карте прочие большие строения.

— Что это? — спросила Молли, стараясь разглядеть название. — Заброшенная фабрика?

— Заброшеннее не бывает, — ответил Нолен, хмурясь и кивая. — Это «Нашрон». Его забросили, когда еще про Китай на мировом рынке и не слыхали.

По современным меркам «Нашрон» был древним: фабрику построили в начале двадцатого века, когда еще и думать не думали про разделение на экономические зоны и проблемы с узкой специализацией. Вокруг завода тянулась ветхая проволочная изгородь, заделанная там и сям мятыми листами жести. Стены корпусов выщерблены, кирпич потрескался — прямо античные руины. Длинные ряды бывших окон — зияющие дыры в темень, окаймленные гнилыми обломками рам.

— Ребята, вы шутите, — выдохнула Молли, когда патрульная машина пропихнулась сквозь траву и низкие кусты перед воротами.

Фары высветили проржавевшую жестяную табличку с остатками надписи красным — наверное, что-то типа «проход запрещен». Справа высился рекламный щит агентства недвижимости с объявлением о продажах — новенький, аж сиял в свете фар.

— Про газету подумай — какой материал роскошный может получиться, — утешил я Молли, пока Нолен ковырялся с воротами.

Посмотрела искоса, смущенно и робко.

— Да, конечно… может, на первую страницу попаду, с настоящим репортажем…

Я ухмыльнулся и подмигнул.

— Вообще-то я про некролог.

Согласен, не самая лучшая шутка, когда ищешь отрубленные пальцы мертвой девушки, но меня пробрало. Хихикал под нос, пока Нолен перебирал ключи и возился с замком — громадной амбарной гирей, висевшей на якорной цепи. По-видимому, Нолен и его команда периодически наведывались на заброшенную фабрику, проверяли. «Следим за нарушителями», — как он объяснил. То бишь выгоняем бомжей.

Я помог Нолену передвинуть створку ворот — тяжеленную, обшитую гофрированными алюминиевыми листами. Овалы бледного света легли на двор, открывая кусты сумаха, траву, кучи ржавого железа — похоже, детали вагонов. Мы двинулись по остаткам бетонной дорожки. Над нами сомкнулась ночь — темная, глухая, молчаливая. Только слышалось стрекотанье цикад и сверчков.

Остановились у сорванной с петель двери, тяжелой, обитой жестью. Посветили фонарями — пусто, трава и хлам, тени щупальцами протянулись во тьму.

— Фу-у, — фыркнула Молли, перепуганная чуть не до паники. — Что за запах?

Я осветил свое лицо, изобразил простодушие и объяснил: «От меня. Я всегда даю залп перед боем».

— Чипсов наелся? — спросил Нолен серьезно.

Вот же мудак — кажется спокойней удава. По мне, лучше бы слабаки и оставались слабаками. Тогда знаешь, чего ожидать. А то в ночной этой вылазке что угодно может случиться. Поверят-то выжившим. А уж Нолену — во всяком случае. Интересно, где же его подчиненные?

Подумал про ствол, оставшийся на дне сумки в мотеле. Вот, бля.

— Идите за мной, — велел я Молли и Нолену.

Перебрался через кучу хлама и шагнул за порог.

Внутри было просторно, но захламлено кучами обломков, как в шахте или авиаремонтном ангаре. Я пукнул снова — мощно так, аж ягодицам стало горячо.

Фабрика — один здоровенный зал, только там и сям лестницы торчат, ведущие наверх, в офисы. Хлам сбился в кучи, точно принесенный морем, между ними свободно. Я поводил фонарем. На стенах — граффити типа того, что я привык видеть в Джерси, — жалкое подражание стилю барокко. Надпись та же, что видел при въезде в город: «Все похер, всех на хер». Из пола там и сям торчат ржавые пеньки — крепления для станин. Кругом мерзость запустения, смердит гнилой водой и промышленными отходами. В сумраке высятся огромные туши прессов — наверное, слишком древних и негодных для распродажи уже во времена, когда фабрика закрывалась.

Молли с Ноленом послушно двинулись за мной. А у меня случился приступ памяти. Бывает, иногда прицепится мелодия и всплывает в самой неподходящей обстановке. В ушах заиграли «Трагично хиповые». Я напрягся, стараясь сунуть в память заглушку и вызвать что-нибудь более подходящее. Например, «Black Sabbath» — очень кстати, если Молли права и мы найдем пальцы «мертвой Дженнифер» или ее труп. Это важно — моя память безукоризненно сохраняет эмоции. Если состыкуются вещи с разных концов спектра, к примеру слащавое мурлыканье с кровавым фаршем, дурно бывает вспоминать. До тошноты дурно: представьте, каково запихнуть в рот одновременно устрицы и пломбир.

Я не знаю, что задержало мой взгляд, когда фонарь высветил здоровенный верстак. Наверное, показался необычно чистым, незахламленным. Я подошел, ступая по растрескавшимся, качающимся под ногами шлакобетонным блокам. Верстак был вроде тех огромных железных штуковин, какие стоят в школьных мастерских. Чудовище — под таким можно школьников прятать, когда коммунисты начнут ядерную войну. Размером с бильярдный стол и, наверное, потяжелее.

А вот на нем…

— О боже! — выдохнула Молли в тишину, сделавшуюся вязкой и душной.

Крест был обычный — два куска гладкого дерева. А у концов его, делая крест свастикой, лежали большие пальцы рук и ног.

Мы стояли молча, ошеломленные, не решаясь и дохнуть. Я и верил глазам, и не верил. Знал: пальцы настоящие. Но выглядели они словно подделки из дешевой лавки. В особенности ногти — будто свечной воск.

— Он с ума сошел, — прошептала Молли, лицо — бледней отрубленных пальцев.

Мы сообразили, о ком она.

— Нет, это не преподобный Нилл, — сказал я убежденно.

Интересно, откуда появилась эта уверенность — из понимания типов вроде Нилла, наверное. Он уже приложился к власти, распробовал вволю. Нолен говорил, «третьи» хозяйничают в городе. Зачем им такой риск?

— Кто же тогда? — вскрикнула Молли.

— Тот, кто хочет Нилла подставить.

Просто и ясно. Когда дело касается власти, люди мыслят на удивление логично и рационально. Говорил же Альберт: борцы за превосходство белой расы в основном друг по дружке работают.

— Калеб? — спросил я, тревожась.

Бедняга. Он из тех, кто вечно путается под ногами, всегда не вовремя и невпопад. Я представил, как его дочь барахтается и визжит в бассейне. Как вопит Дженнифер Бонжур среди куч мусора…

— Калеб?

Стоит оцепенело — глыба страха, облаченная в полицейскую форму. А Молли, минуту назад охваченная ужасом и отвращением, теперь приобрела вид деловитый и сосредоточенный, почти заговорщицкий — будто выиграла второй раз в лотерею и не спешит объявлять о выигрыше, чтобы не злить соседей.

— Я знаю, как нам победить их, — ответила на мой вопросительный взгляд.

— Как же? — Голос Нолена дрожал.

До сих пор думаю: может, он и вправду мысленно видел дочь, плещущуюся, ничего не подозревая, в бассейне, и безумные глаза преподобного Нилла, глядящие на нее?

— Гласность! — объявила Молли, и сквозь ее страх и омерзение явственно проступило торжество. — Мы растревожим совесть всей страны!

Девочка отыскала наконец золотую жилу. Бедная Дженнифер!

Даже для циника вроде меня это сюрприз. «Гласность». «Растревожим совесть». Поразительно, как словечки из дешевой публицистики и политиканских речей проникают в повседневную жизнь обычных людей и звучат почти нормально.

До чего же у меня насыщенная идиотизмом жизнь! Битком набитая глупостями.

Молли ляпнула и — бах! — страх, жуть и адреналин ушли куда-то в ночь. Вот она — могучая, победительная сила пошлости: стоим среди ночи в развалинах древней фабрики, перед нами на железном столе обрезки кого-то недавно дышавшего и говорившего, нервы как струны, и — упс! Только грязь, усталость и скука. Если бы не Нолен и его гребаная форма, я бы, наверное, затянулся травкой.