В облупленную эпоху - Лев Воробьев

В бытовой комнате одна женщина разглаживала бесформенную кучу кружев, другая стояла в дверях. У стоявшей было великолепное, стройное тело с длинными ногами: перенеся тяжесть на правую ногу, носком левой ноги она играла с босоножкой на стоптанном каблуке, захватывала пальцами ремешок, отпускала, захватывала вновь. Услышав мои шаги, она обернулась, махнула ресницами и выудила из-за уха сигарету.

— Огонька не найдется? — спросила она. Я дал ей прикурить и предположил, что сегодня будет прекрасный день.

— Спасибо!.. — она глубоко затянулась. — Если Кузьмин сегодня дернет трос так же, как вчера, — сказала она, обращаясь к женщине с утюгом, — то я сломаю себе спину…

Я прошел до столика коридорной: она быстро-быстро шевелила спицами и рассеянно ответила на мое приветствие. Я спросил, где помещается номер-люкс.

— В двадцать шестом… Как вам спалось? — улыбнулась она. Голос был удивительно знаком.

Я ответил, что чудесно. Мне хотелось пересказать и ей и женщинам в бытовой Борину историю, хотелось узнать — как бы они поступили на месте Ольги Эдуардовны, согласились бы выйти за Борю, согласились бы уехать вместе с ним, но, посмотрев в окно, увидел вышедшего на пробежку нашего главного художника.

Догнал я Михаила Моисеевича с немалым трудом. Двигаясь рядом с ним, боком, вприпрыжку, я рассказал о своих злоключениях, опустив, понятное дело, историю с рестораном и сумкой, сказал, что, если он немедленно не распорядится меня поселить, я тут же уезжаю. Михаил Моисеевич, поднимая и опуская руки, спросил:

— Где, ты говоришь, ночевал?

Я ответил.

— Милое дело! — сказал он. — Этот твой Боря — бывший наш художник, автор проекта музея. Теперь мне за его художества отвечать. — Михаил Моисеевич с недоверием посмотрел на меня. — Он тебя еще ни о чем не просил? Нет? Попросит, значит, — выдохнул Михаил Моисеевич, — попросит в музей провести, попросит принести показать планшет с развертками и планом… Он, понимаешь, специально сюда приехал посмотреть перед отъездом на историческую родину, что осталось от его проекта и… — Михаил Моисеевич харкнул в сторону, — и все лезет, лезет, лезет и лезет… Уже приходилось один раз милицию вызывать… Он, видишь ли, хочет знать меру своей вины… Да-а… Перед кем, скажи ты мне, он виноват? А? С чем ее есть, эту вину, ты не знаешь?

Я сказал, что не знаю, но догадываюсь: ведь мы все друг перед другом виноваты. Михаил Моисеевич перешел на шаг. Мне показалось, что вот сейчас он меня поймет, и я сказал, что если как следует разобраться, то Боря скорее страдающий, чем причиняющий страдания.

— Только умоляю тебя, разбирайся в этом без меня, — Михаил Моисеевич остановился, склонил голову набок. — Ты понял?

Я сказал, что понял, хотя это и обидно.

— Ну, тогда иди отсюда, не мешай мне, — он побежал дальше, а я остался стоять. Он добежал до поворота улицы, обернулся, крикнул на ходу: — С администратором я договорюсь!..

Теперь, при свете утра, городской парк просвечивался насквозь. С улицы были видны раковина эстрады и уголок танцплощадки, усыпанной надорванными билетами, а за танцплощадкой поднимался выцветший купол цирка-шапито, откуда доносился запах отрубей, чьи-то тяжелые вздохи. Прыщавая девушка в накинутом на плечи мужском пиджаке снимала с двери киоска «Газеты-журналы» большой висячий замок.

Я вернулся в гостиницу, поднялся на третий этаж, завернул в туалет и заперся в кабинке. Среди надписей на стенках были довольно смешные. Когда я вышел, то у противоположной стены увидел человека. Он стоял, опершись о край раковины, опустив голову вниз, тяжело дышал, и мне подумалось, что ему, наверное, очень плохо. Вдруг он издал какой-то странный клекот и, резко подняв голову, уставился на свое отражение в тронутом зеленью зеркале: на лице его, тупом и тяжелом, сияла лучезарная улыбка, были видны бледные десны и большие, очень белые зубы.

— Мимическая гимнастика, — сказал он, поймав в зеркале мой взгляд. — Я — клоун!..

Во рту у меня было так противно, что я даже не смог ему ответить: только кивнул с пониманием, подошел к соседней раковине, сплюнул, открыл кран и начал умываться.

Михаил Моисеевич кокетничал с коридорной. Увидев меня, коридорная взяла со стула связку чистых полотенец, пошла по коридору, виляя бедрами.

— Тебя уже поселили, чудик… — сказал Михаил Моисеевич. — Давай завтракай и на работу!

В триста первом Боря грел нос в солнечном луче. Душные летние вечера, от которых делается не по себе. Выдался как раз такой: небо висело низко, стояла оглушающая тишь.

— Уже утро? — спросил он.

Я сказал, что да, что уже начало восьмого.

— Пора вставать! — Боря, хрустнув суставами, потянулся.

Александр Ткаченко

ДЯДЯ МОНЯ

Последнюю неделю в Америке я завтракал в небольшом не то кафе, не то ресторане на Брайтон-Бич. Мне здесь нравилось. Было тихо, как-то по-домашнему, достаточно чинно и в то же время уютно. Каждое утро приходил и садился напротив меня, но за другим столиком, дядя Моня.

Приходил — это сказано сильно. Приползал? Нет, не то. Приводил себя медленно и медленно садился по частям. Не то… Он в буквальном смысле слова, пока шел видимую часть пути от двери до стула, распадался на части, его руки выписывали непонятные конфигурации, ноги то переставлялись одна за другой, то волоклись по паркету, то приплясывали, а из груди раздавался глубокий, бухающий кашель, и казалось, он отрывает от своих легких по кусочку. Желтовато-седые волосы кустом осенних белых хризантем расползались по его голове. Он был стар. Очень. Я даже не могу сказать, сколько ему было лет, да это и неважно. Он был очень стар. Обычно, как только он раскладывал себя за столом, глаза его утыкались в меню, но к нему подходил официант:

— Доброе утро, дядя Моничка, и зачем вы смотрите в этот картон, я знаю, что вы будете кушать — итак, манная каша, два яйца всмятку, нежирную сосиску, хлеб, масло, чай с лимоном и кукис (небольшие печенья).

— Да, да, — подтверждал дядя Моня и все равно смотрел в меню.

Одет он был скромно, но непоследовательно. Рубашка под пиджаком была застегнута не на ту пуговицу снизу, и воротничок слева открывал его плохо выбритую и худую шею, а воротничок справа подпирал его плохо выбритую челюсть. Плащ, который он снимал так же почленно и неуклюже, был вывернут наизнанку, он его вешал на спинку свободного стула перед собой, при этом я замечал плохо застегнутую ширинку на брюках, но туфли, как ни странно, были всегда чистыми. Правда, на Брайтоне всегда были чистыми тротуары… Наконец, официант, молодой человек лет тридцати в черной паре и белой рубашке с бабочкой, приносил поднос с завтраком для дяди Мони. Дядя Моня трясущейся рукой со столовой ложкой пытался зачерпнуть манную кашу. Получалось у него это с трудом, и поэтому, когда он в очередной раз нес ложку ко рту, она у него опрокинулась. Дядя Моня улыбнулся, и в это время к нему подошел официант и вытер его салфеткой, затем взял ложку и сказал: «Дядя Моня, давайте я вас покормлю». В глазах дяди Мони я увидел негодование, но потом смирение. Он ел, как ребенок, и иногда каша вылезала из его рта. Рука официанта тут же подбирала остатки и посылала обратно в рот. Наконец каша была съедена. Настала пора яиц. Дядя Моня поставил яйцо в разукрашенную подставку и начал легонечко бить по нему. Он долго не мог попасть по нему, и наконец, когда под треснутой скорлупой появилась аппетитная плоть яичка, он вонзил туда маленькую ложку, и в тот же момент на его рубашку и стол ударила струйка желтка, жидкого и горячего. Он инстинктивно отвел корпус назад и опрокинул на стол и на брюки чашку свежезаваренного чая.

— Ах, дядя Моня, ничего-ничего, вы не обожглись? — воскликнул официант. — Я вам сейчас все поменяю.

Дядя Моня переставил руками свои ноги и сел спиной ко мне. Стол был убран, и на нем снова появились яйца всмятку, нежирная сосиска, чай, масло. Только уже без манной каши. Яйцо одно за другим он съел при помощи официанта. Наконец, исчезла в утробе дяди Мони и сосиска. Завтрак продолжался, они перешли к чаю. Официант пытался разговорить и отвлечь от неприятностей дядю Моню: «Как обстоят дела с коитусом?» — «Вчера проснулся, мял, мял его, но ничего, одна моча выходит, хорошо». — «Что хорошего, дядя Моня?» — «Хорошо, что моча отходит, мне это так приятно, а так хорошо…» — «А что, на женщину хорошенькую не тянет, дядя Моня?» — «Тянет, но я думаю, что это радикулит», — улыбнулся дядя Моня и срыгнул прямо себе на лацкан пиджака. «Дядя Моня, потерпите, я сейчас». — Официант принес из подсобки большое полотенце, затем вытер все с лица и пиджака дяди Мони.

Затем он пил чай, шумно втягивая его в свое нутро и через рот, и через нос, надкусывая кукис с трудом, мягкие, сладкие песочные кукис… Наконец подошел официант: «Ну что, дядя Моня, может, еще что?» — «Нет, спасибо». — «С вас пять баксов». — «На, возьми, доллар оставь себе». — «Спасибо, дядя Моня. Давайте я вас проведу до дверей».