Тайнопись - Михаил Гиголашвили

— Это беда поправимая, — успокоил я его. — Как увидишь, что срок годности к концу подходит — мне звони, я с другом зайду, под пол-литра подберем всё за милую душу. Не сомневайся. А друзья где?

— Друзья! — усмехнулся он невесело. — Все спрятались, никого нет.

— Но это же были ваши общие друзья, не только ее? Хотя, впрочем, понимаю: с этим туго. Денег у всех навалом, а души — с пятачок.

— Это так, — со вздохом согласился он. — Вон, знаешь старуху, от меня через улицу живет? Одна, в большом доме? Она, миллионерша, всё время сидит у телевизора и пьет. Вот и всё. Муж ее был какой-то изобретатель. Умер. А она даже соседей своих не знает. И знать не хочет.

— У нас дома было не так, — помолчав, сказал я.

— Ну конечно, ты всегда говоришь, что там, у вас, всё было по — другому, — возмутился Ханси. — По-твоему выходит, что Грузия — прямо-таки рай земной. Вот, показывали по телевизору, что там происходит, в этом раю… Прямо жуть берет!

— Это сейчас. Раньше было не так, — повторил я, не вдаваясь в подробности, которые вряд ли ему было понять, подумав, однако, о том, что и себе не могу вразумительно объяснить того, что случилось дома.

— А где вообще лежит эта Грузия? Где-то за Каспийским морем?

— Между Черным и Каспийским. В центре мира.

— «Kaukasier» в словарях — синоним понятия «белая раса»… Там, должно быть, климат хороший? — поинтересовался он.

— Если я скажу, что хороший, ты опять не поверишь. Первые люди в плохом климате селиться бы не стали.

— Поверю. Моря и горы — это всегда отлично. Надо будет посмотреть в атласе… А где карты, атласы — даже и не знаю, в доме всё перевернуто, дом продавать придется, она деньги требует, половину, — продолжал плаксиво Ханси. — И полную долю дела, которым мы всю жизнь вместе занимались. И всё остальное! Боже! Всё так внезапно рухнуло! За что?.. Иногда сижу вечерами — и жутко, тоскливо…

— И ты берешь свои капли… А потом — еще страшнее, правильно? — усмехнулся я.

— Да, да. Mein Gott, это так страшно — сидеть в пустом доме! Я сейчас понял это. У меня полно музыки, подвал забит вином, еще со старых времен осталось, когда к нам компании в 2 час ночи заваливались и мы до утра гуляли. Помню, звонит ночью сосед и просит не шуметь, а я ему: «Что?.. Кто?.. Говорите громче, ничего не слышно, тут музыка!..» Он орет: «Вот ее-то как раз и надо сделать тише, тогда услышите!» А я ему в ответ: «Извините, ничего не слышно, позвоните в другой раз!» Ха-ха-ха!.. Пару раз полиция приезжала, с нами до утра оставалась. Эх, было время!

— Ничего, зато у тебя сейчас свобода!

— Для чего она мне сдалась, эта свобода? Зачем? — И он тоскливо посмотрел мне в глаза.

— Что зачем? Найди себе кого-нибудь, мало ли женщин? Да хоть на Ёлке женись!

— Нет, я не хочу. Сейчас всё не то. — Он морщил лоб, двигал челюстями. — Я не могу понять — как? Почему? За что?

— Раньше уходила она от тебя?

— Нет. Мы часто ссорились, но уходить не уходила.

— Ты ревновал ее?

— Бывало. Она наполовину француженка, кокетливая была, вечно к ней мужчины цеплялись, а я с ума сходил, бесился. Лучше давай сменим тему, мне трудно об этом говорить. — Он покрутил приемник, нашел немецкую радиостанцию. — Послушаем новости.

Конечно, почему не послушать?.. Ты же спрашивал, тезка, что тут нового, так что тебе тоже будет интересно.

Вначале, как всегда, две-три горячие точки: Ельцин отдал приказ разбомбить нефтехранилище в Чечне; в Заире одна партия съела другую; три японца из какой-то секты отравили воду в Иокогаме; в Алжире экстремисты взорвали автобус с туристами; в Киншасе обнаружен новый клещ — разносчик вируса; где-то разбился очередной самолет (причем, как всегда, скрупулезно указывается: «Погибло столько-то человек, из них — столько-то немцев», как будто не все равно, какой национальности были покойники.)

Потом германские новости. Тут уж без калькулятора никак не обойтись: проценты, учетные ставки, надбавки, укорочки, заморочки, минуты, граммы, километры, тарифы, индексы. Одни призывают снизить, другие — повысить, а в бундестаге бушует дискуссия о дыре в бюджете, которую тут же решили заткнуть за счет пенсий и пособий. Это как с погодой: пошла безработица вверх — тут же вспоминают гастарбайтеров, пора гнать их взашей, а о том, как афера доктора Шнайдера (который миллиарды спер), на экономике отразилась — ни слова, потому что свой человек, немец, ему вроде можно. Лопнула прореха в бюджете — жди передач о переселенцах-захребетниках, о расследовании же по делу фирмы «Отто», десятилетиями печатавшей фальшивые деньги — молчок, т. к. свои, родные. Рецессия усилилась — ответ ясен: эмигрантов много стало, а о миллиардах недоданных в казну налогов — вскользь и с большой неохотой, потому что негоже сор из избы выносить.

В завершение новостей — какие-нибудь казусы вроде того, как лучше говорить — «немецкий турок» или «турецкий немец»; монументалист Христо хочет упаковать в фольгу весь земной шар, у некой порнозвезды какие-то гады ампутировали груди, застрахованные на полмиллиона. Спорт — Шумахер, Беккер. И погода, по хорошо известной тебе схеме: у нас все о' кей, но соседи гадят.

После ампутированных грудей разговор наш принял игривое направление. Я спросил Ханси, не хочет ли он зайти в Роттердаме к одной из тех, с грудями, кто за 50 гульденов дарит полчаса каждому желающему.

— Нет, нет, что ты! — испуганно посмотрел он на меня. — Это ни к чему.

— Что значит — ни к чему? — засмеялся я.

— Нет, зачем, я не хочу.

— Не прикидывайся. К Ёлке же ходишь? У нее, правда, бюст не застрахован, но тоже дорогого стоит.

— Это другое дело, совсем другое, ты ничего не понимаешь! — смутился он подобно многим своим соотечественникам, когда при них заходит речь о чем-нибудь «эдаком». Но тут же расправил плечи: — Эх, вот раньше!.. По три-четыре бабы в день бывало!

— Где это так щедро?.. Ты, случайно, не в гестапо надзирателем работал?.. А?.. Признавайся!

— Какое гестапо?.. Я тогда молодой был совсем. Мы занимались возвращением пленных. Женщин было много, и все они за буханку хлеба делали всё, что угодно. Страшная вещь — голодная женщина, какой бы нации она ни была! Вот тогда я их и повидал, на всю жизнь хватило…

— Чего?..

— Отвращения к ним, — после некоторого молчания ответил он и, не поднимая глаз, полез за пузырьком. — Потом появились американцы, и женщины ушли к ним… Те рассчитывались мылом, консервами, выпивкой, сигаретами… Тогда я возненавидел их еще больше. Все они шлюхи поганые, а моя бывшая жена — первая из них! Как это я раньше не замечал? Старый дурак!

— Как ты мог заметить, если все время у Ёлки торчишь?

— Это не так! — визгливо возразил он.

— Тебя, случаем, твоя бывшая жена не проверяла на верность по методу баварского радио?.. А вот, кстати, еще вопрос того же радио: «Чем пользуется слониха во время менструации?» «Овцой». «Почему?» «Впитывает хорошо и за хвостик вытаскивать удобно!»

Это заставило его опять густо покраснеть.

Вдруг нас начала нагонять мрачная колонна мотоциклистов. Ханси шел под 160, но они неотвратимо приближались. Ему пришлось сойти с левой полосы. Мотоциклисты начали проходить мимо нас. Черные, прямые, неподвижные, сосредоточенные, замкнутые в своем опасном одиночестве, ровно-длинной цепью следуя друг за другом, они на какой-то миг заполнили всё кругом. Моторы странных машин безумно стрекотали, уродливые шлемы заглядывали к нам в окна, руки в перчатках с раструбами делали какие-то знаки. Потом они стали заваливаться на бок, зависать на повороте и постепенно исчезли, как божья угроза.

Я следил за последним из них, когда Ханси забеспокоился — всё время мелькает какой-то «Anvers», не ошиблись ли мы дорогой. Он не успокоился до тех пор, пока не заехал на бензоколонку и не выяснил, что «Anvers» и есть «Antwerpen», только по-бельгийски.

— Сепаратисты! Откуда мне это знать? — начал привычно возмущаться он, а я любовался странной, по-абстрактному пересеченной бельгийской природой, где зелень росла островками, а равнины вдруг уходили круто вниз, превращаясь в ущелья. В общем, как будто пьяный Малевич рисовал (так тебе будет понятнее).

Говорил ли я тебе, кстати, что в Кельне прошла большая экспозиция Малевича?.. Большая и поучительная. Было на что посмотреть и о чем подумать. Там я увидел, как художник, дойдя до черного квадрата и заглянув за него, начинает отступать и идет обратно. Черный квадрат приговорил его. Конечно, для нашего квадратно-гнездового века он — предтеча и пророк, но живопись, на мой взгляд, ему отомстила жестоко.

Представь: последние работы — это плохие копии с работ первых, другими словами, с чего начал, тем и кончил. А между ними — весь тяжкий чертов круг: от импрессионизма — к примитивизму, к символам, знакам, квадрату, кругу, супрематическим черточкам. А потом обратно — к зеленым полям и пейзажам, к портретам в стиле соцреализма с налетом примитивизма, отчего лица на полотнах как бы придурью перекошены.