Кадеты императрицы - Морис Монтегю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего вам? — спросила она, стоя на пороге.
Кантекор пристально смотрел на нее. Это, несомненно, была его вторая сестра, Барбара, «чернушка», как ее звали в семье; он оставил ее крохотной девчонкой.
— Чего вам надо? — нетерпеливо переспросила она. — Говорите скорее, вместо того чтобы пялить на меня глаза.
— Я хочу того же, что хотят и все другие путники, — мягко ответил Кантекор, — затопите камин, потому что здесь очень холодно, дайте мне есть, пить и постель, чтобы я мог передохнуть, потому что я очень устал.
— А платить вы будете? — спросила Барбара, недоверчиво оглядывая его исподлобья.
Кантекор распахнул свою шубу; из-под нее блеснули золото цепочки и кольца, сверкавшие на пальцах; но еще ярче блеснули злобным огоньком глаза молодой дикарки. Он достал из кармана червонец и кинул его на стол. Она схватила его, подошла к двери, чтобы разглядеть, но тотчас же вернулась обратно, отрицательно покачивая головой, и сказала:
— Нет, я не знаю этих денег; мне нужны белые или… ничего не дам.
Кантекор улыбнулся такому невежеству, свидетельствовавшему о сильной, беспрерывной нужде, и, порывшись в кармане, снова вытащил две монеты, на этот раз серебряные, и передал их молодой девушке. Та приняла их с прежним злобным огоньком в глазах, хотя и смягчилась немного.
— Вы, верно, очень богаты? — проговорила она. — Только вам придется довольствоваться малым: харчевня очень плохо работает в последние два года…
Разговаривая, Барбара поставила на стол грубую тарелку с отбитыми краями, оловянную вилку, нож с деревянным черенком, пропитанным жиром, кусок копченого, прогорклого сала, кувшин местного кислого вина, высохший козий сыр и окаменевший хлеб. Угощение было не из важных.
— Вы здесь, вероятно, не одна? — спросил Кантекор.
— Конечно, нет, — отрезала она, нахмурившись. — Скоро вернутся отец и братья: они рубят дрова.
— Но ведь лес казенный.
— Пф!.. — презрительно усмехнулась «чернушка», передернув плечами. — Казна богата. Все делают то же самое.
Кантекор глядел на сестру и умилялся с каждым мгновением все сильнее и сильнее. Он думал о том, как все сейчас переменится и с какой радостью кинется эта дикарка к нему на грудь, узнав, что она его сестра. Охваченный радужными мыслями, он притянул сестру за руку и хотел поцеловать ее. Но она злобно оттолкнула его и крикнула с возмущением:
— Эй, ты, берегись! Мне не страшны ни люди, ни волки, хочешь баловаться, так ищи в другом месте, а я тебе не пара!..
Его страшно обрадовала неприступность сестры. Он извинился, сославшись на крепкое вино, и сказал, что пойдет отдыхать.
— Иди, пьяница, дрыхни!.. Так-то лучше!..
Барбара втолкнула его в какой-то грязный, вонючий чулан с неопрятной кроватью у стены. Он улыбнулся, задержавшись на пороге: тут он спал еще ребенком… Он повалился на грязное ложе и тотчас же заснул крепким сном. А девушка, стоя за дверью, прислушивалась к его дыханию и нетерпеливо поджидала возвращения отца и брата.
Немного погодя вошел Кантекор-отец, пятидесятилетний здоровяк, несший на своих плечах, почти не сгибаясь, чуть не целый воз хвороста. Барбара кинулась к нему и лихорадочно зашептала:
— Отец, отец, послушай, что я тебе скажу! К нам забрел путник, богатый, при часах, в кольцах… Он ел и пил, хотел обогатить меня, да я не далась… Теперь он спит в чулане.
Хозяин внимательно слушал, машинально повторяя:
— При часах… богатый… теперь спит… — Он на мгновение задумался, потом быстро спросил: — Никто не видал, как он вошел сюда?
— Конечно, никто! Кому же видеть? Снег так и валит, ни одна душа не проходила.
— Ты в этом уверена? Ну и ладно! Зачем искушать?.. Что его сюда привело? Он сказывал?
— Нет, не говорил… Думаю, что он просто шатается для своего удовольствия.
— Так-так… Ладно… Пойдем! — Кантекор тихо пошел вперед, его дочь послушно следовала за ним…
До них донесся их чулана храп путешественника.
— Да, — проворчал отец, — довольно мы помучились; пора и отдохнуть… А там будь что будет.
Он вытащил тяжелый железный лом из кучи железного хлама, сложенного в углу, и направился к чулану.
— Сбегай-ка за дверь, взгляни, не идет ли кто! — приказал он дочери.
Та поспешила исполнить его приказание.
— Нет, никого нет! Снег так и валит, так и валит! — возбужденно доложила она, вернувшись обратно.
— Ладно! — прервал отец, а затем осторожно, крадучись, вошел в чулан.
Тогда молодую девушку охватил ужас, и, закрыв лицо руками, она кинулась вон. Добежав до дверей, она остановилась как вкопанная. До ее слуха донесся какой-то тяжелый удар… отчаянный вопль… потом все стихло.
Появился отец, бледный, с блуждающими глазами, с крупными каплями пота на лбу, несмотря на холод… Он был похож на безумного.
— Готово! — прошептал он чуть слышно. — Только я не смею войти…
В это мгновение с улицы донесся до них чей-то голос. Отец и дочь были так потрясены неожиданностью, что еле удержались на ногах.
— Эй, Кантекор! — доносилось с улицы. — Кантеко-ор!
Они напрягли всю свою волю, чтобы оправиться и не подать виду. Хозяин двинулся к двери.
— Чего тебе, Журдан? Чего ты шатаешься в такое время? Или гуляешь для здоровья?
— Здравствуй, здравствуй, старина! Здравствуй Барбара!.. Но где же он?
— О ком ты?
— Э, полно, не прикидывайся! То-то ты, должно быть, доволен и счастлив!.. Теперь вы богаты…
— О чем ты?.. В толк не возьму! — промычал совершенно растерявшийся хозяин.
— Ну полно, чего прикидываешься? Ведь мне все известно, и он даже пригласил меня зайти вечерком, чтобы распить бутылочку вина. Да где же он?.. Спит, что ли?
— Кто он? Кто он? — задыхаясь, пробормотал Кантекор-отец, тяжело опираясь на стул.
— Да твой сын, черт возьми! Твой сын Жером, вернувшийся богатым, для того чтобы осчастливить тебя и…
Журдан не успел окончить свою фразу. Барбара дико взвыла, кинулась из дому и скрылась в снежной пыли метели, тогда как старый Кантекор, внезапно сошедший с ума, разразился безумным смехом.
— Мой сын! Сын! — повторял он, приплясывая и кривляясь. — Он там! Гляди — я убил его!..
Он так и остался безумным.
Тело Барбары было найдено через несколько дней: она кинулась с крутого обрыва и разбилась насмерть. Братья Жерома наследовали после него все его состояние, так как были непричастны к страшному преступлению.
Сумма, полученная за предательство, не послужила впрок предателю. Не таким путем собирался осчастливить свою семью Жером Кантекор…
XXIX
Было ноябрьское утро 1809 года. Императрица Жозефина пожелала остаться одна в своей комнате в Тюильри. Ее придворные дамы повиновались и вышли с поклонами. Большинство из них уже отходило от императрицы, чувствуя, что она не в милости и что недалек час ее падения. В обществе уже довольно открыто поговаривали о предстоявшем разводе Наполеона. Его сильно склоняли к тому Талейран, Фуше, а главное — братья императора: империя нуждалась в наследнике, от Жозефины же не было потомства и нельзя было надеяться, что она еще даст его. Наследник же был необходим. Умри Наполеон — наступили бы сильные смуты; он держал в своей власти и свою страну, и всю Европу. Умри он без прямого наследника, на освободившийся трон явилось бы несметное число претендентов.
Все это страшно тревожило Наполеона. Ему было уже за сорок — годы, когда человек уже оглядывается назад, когда заботы о завтрашнем дне нарушают ночной покой.
Но, несмотря на все политические соображения, Наполеон никогда не расстался бы с Жозефиной, которую он сильно любил в молодости, если бы она сама не оттолкнула его, в конце концов, миллионами болезненных уколов и скандальными похождениями. Начать с того, что вначале она не любила Наполеона и почувствовала к нему нежность лишь с того времени, когда он прославился и стал великим. Другими словами, она любила не человека, а личность, превышающую всех своей властью и значением. Тут, значит, был вопрос тщеславия и гордости. Своей же любовью она дарила очень многих, не брезгуя общественным положением своих избранников. Так, например, между ними был даже конюх Наполеона, Паоло, которого Наполеон — по неизвестным причинам — изгнал из Франции. Наполеон, страстно любя жену и дорожа ею, вначале мирился со всем, закрывал глаза, возвращался к ней снова… Кроме распущенности, она отличалась еще и мотовством. Тщетно умолял ее Наполеон сократить свои безумные траты; она плакала, по-детски просила прощение, уверяла, что это «в последний раз», и начинала снова.
Наполеона страшно раздражало это «глупое мотовство». Он не был скуп; он щедро раздавал денежные награды своим сподвижникам, много тратил — куда следовало, — но в нем с детства остались известные бережливость и расчетливость. Он хорошо помнил старый дом в Аяччо, разумную экономию матери. Он испытывал в ранней молодости сильный недостаток средств, и это приучило его ценить деньги.