Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сказала она это и смотрит на меня внимательно: шутит, конечно! Однако к чему эти шутки?
Я знаю, что третий горизонт сплошь залит, захлестнут водой, — там тысячи и тысячи кубометров, — подземное озеро, больше — подземное море! И нужна могучая техника, такая, какой нынче богат Донбасс, чтобы поднять на поверхность эту насыщенную илом громадину, и то, самое меньшее, за полгода. А что мы имели тогда, в первые дни после освобождения, в прогорклом, в разрушенном нашем краю? Тут я представил себе двухкилометровый квершлаг, штреки, бремсберги, пустоты пройденных лав — весь третий горизонт, наполненный, будто ведро, по самый ободок! Сказал бы мне такое ребенок, — ребенку простительно. Но Машенька — инженер. Да не может быть, чтобы говорила она об этом серьезно!
Вижу, она ждет, смеясь глазами, и спрашивает нетерпеливо:
«Что вы об этом скажете, Лука?»
«Я ничего не скажу… Впрочем, нет — скажу… Здорово! Это все равно, что пожелать, начать искать и… найти задуманный миллион!»
Как замечаю, она не понимает моей шутки. Она продолжает задумчиво:
«Вот видите, какой вы! Если бы он так ответил. А он, Прокопенко, сказал: глупости. Романтика. Чепуха. Но это не глупости, не чепуха, это как раз и есть то, что можно и нужно сделать».
Сначала я едва удержался от смеха, а теперь, сказать по правде, немного растерялся. Неужели она серьезно в этакую сказку верит?
«Чудная ночь, — говорю, — Машенька, посмотрите: прямо на верхушку террикона вползает луна!»
Не дожидаясь ответа, она достает из сумочки записную книжку и карандаш.
«Это хорошо, Лука, что светло. Я свой проект вам коротко объясню».
Вздохнул я, в раскрытую книжку смотрю, вернее не в книжку, а на маленькую руку, что так уверенно чертит карандашом. Слушаю несколько рассеянно. А она все говорит, говорит, и сам я не замечаю, как все внимательней становлюсь, и вот уже боюсь проворонить хотя бы одно ее слово.
Великое дело блеснуло мне в этих словах! Такое великое, что будто светом всего меня озарило. Я только задал себе вопрос: а вдруг это правда? О, если правда — мы сотворим чудеса! Но как же не правда? Разве можно ей, Машеньке, не верить?
Она спросила.
«Вы верите мне, Лука?»
И я сказал:
«Верю».
…Близко, с ветки береста, неожиданной, громкой, звенящей трелью в тишину врывается соловей. Будто светлый дождь, пронизанный солнцем, щедро льется, дробясь на листве, над нами дробится и льется залетная песня. И чудится: травы сильнее дышат и гуще течет по настороженным стеблям разбрызганный пятнами лунный свет.
Николай привстает на колени, крутит вихрастой головой.
— Где он?
Обведенная светом фигура Николая, его лицо, радостно поднятое вверх, застывшие на секунду руки, — весь он, приближенный вспышками костра, неожиданно предстает перед нами сильным, воодушевленным и очень красивым. Даже Кузьма засматривается на своего неспокойного друга с доброй улыбкой. Дрогнула близкая ветка, коснувшись звезды, и через минуту, будто воспоминание, соловьиная песня звучит уже где-то далеко-далеко…
— Продолжай, Алексеич, — негромко напоминает Кузьма. Но Белоконь еще долго прислушивается к смутным отзвукам ночи.
— Вот что она мне рассказала: лет сорок тому назад ее отец, Сергей Анисимович Кудряш, проходил неподалеку от нашего поселка на склоне капитальную шахту «Надежда». В этой шахте проходил он уклон, бремсберг и главные штреки, в общем работал несколько лет. Шахта была закрыта после выпала газа. Взрыв был громадной силы, много погибло людей. В те годы и служба безопасности, и вентиляции считались делом второстепенным. Хозяину что надо? Уголь. Деньги. Но после взрыва деньги пришлось выплачивать на сирот да на вдов. Бросил он четвертную на душу и подался куда-то в Петербург или в Париж… Шахту закрыли, ствол забили досками, колючей проволокой обнесли.
Постепенно народ разъехался, бараки на дрова растащили. И, может, один только человек горевал об этой шахте, отец Машеньки, — много положил он здесь труда.
Слушала она отца, слушала, все ходы шахтные запоминала, знала, где крайний северный штрек, где восточный, где лава нарезанная, где выработки пустые. А и так случалось, что вместе с отцом она по степи той не раз проходила и отец говорил ей: вот здесь, под нами, квершлаг… Вот здесь — коренной северный штрек. А здесь четвертая лава… Он знал эту землю наизусть, как нынче лучшие наши инженеры знают.
У Машеньки с первых годиков, лишь сознание прояснилось, к шахте особенный интерес. Это у всех ребят донецких, — гляньте-ка на любого нашего карапуза: только ходить научился, а уже шахту начинает копать. Это и понятно, у каждого отец в шахту ежедневно спускается, а больший авторитет, чем отцовский, разве сыщешь?.
Отца своего Машенька прямо-таки боготворила. Каждое слово отцовское в душу ей ложилось навсегда. Она многое запомнила из рассказов отца о шахте. Могла ли она девчуркой подумать, что позже все это ей пригодится? И как пригодится! Но слушайте дальше… Для вентиляции шахты были пройдены два шурфа. Один совсем близко, а другой далеченько, на каменном откосе оврага, что в наших местах Хорьковой балкой называли. Тот шурф я знал: как-то по весне бродил с приятелями степью и у шурфа, помню, остановился; еще удивлялся, зачем он пройден, кем, когда?
Так вот, от шахты «Надежда» ничего не осталось. Главный ствол обвалился, засыпало, засосало его песком, на месте откатки терновик, боярышник вырос. Отвалы породы уцелели — рыжие, перетлевшие, дождями да ветром прибитые почти вровень с землей.
— Ты, Алексеич, про Машеньку рассказывай, — негромко напоминает Николай. — А то уже про «Надежду» повел…
Белоконь неторопливо прикуривает от тлеющей ветки погасшую папиросу, густая искра освещает его задумчивую улыбку.
— Я про Машеньку и рассказываю. Но, как видишь, не обошлось и без «Надежды». Дело тут не в имени одном. Это слово громче для меня звучало… Оказывается, Машенька поделилась с Прокопенко дерзким этим планом: пробраться в старые выработки «Надежды» и прорубать сбойку к нашему третьему горизонту. «Надежда» глубже третьего горизонта на целые двести метров. Вода, по плану Машеньки, схлынет в заброшенную шахту. Здорово, а?
— Здорово! — удивленно откликается Кузьма. — Однако…
— Ну вот «однако»! — весело продолжает Белоконь. — В том и дело, что «однако»! Прокопенко, во-первых, спросил: где схема шахты «Надежда»? И сам ответил: или ее хозяин давным-давно увез, или по ветру пошла. Кому она нужна была, эта схема, чтобы ее хранить? Во-вторых, сколько же лет минуло, как шахта эта заброшена? Там, в подземельях, сплошной завал. Какая крепь устоит целые десятилетия, без ремонта, замены, в гиблой воде? Машенька доказывала ему, что шахта сухая — породы водонепроницаемые встретились. Тогда он засмеялся:
«Давно вы были в этой шахте?»
Что ей ответить?
«Нет, я совсем не была…»
«А сколько же вам лет исполнилось, когда „Надежду“ закрыли?»
«Меня и на свете не было», — ответила Машенька, а Прокопенко сказал:
«Фантазия — штука интересная. Это страничку из Жюля Верна я прослушал!»
Над Машенькой он не смеялся, нет. Но отнесся будто к маленькой, к наивной девочке, а это было еще обидней. С ним с первым она посоветовалась, потому что большим авторитетом его считала, а он не вдумался — посмеялся, так получилось, что будто борьба ни для кого неприметная между ними началась.
Когда вместе с усатым ехала она к нам на шахту, между ними снова, оказывается, вышел спор. Этот Прокопенко сам его затеял. Он хитро, деликатно спросил:
«Знакомые места?»
Машенька ответила:
«Еще бы!»
«Значит, по-прежнему „пребываете в надежде“? — говорит. — О святая наивность!»
А когда нас, ужином угощали, вот к чему это было сказано: «Надежды юношей питают…»
Я думал, он меня ущипнуть норовил, потому что как раз в меня и глазом, и усом прицелился. Нет, это он по Машеньке стрельнул. Мы как раз рядом с нею сидели…
Николай хмыкнул, закашлялся от смеха:
— И глазом, и усом, говоришь?
— Взгляд у него такой, понимаешь, глянет, будто целится в тебя. Но погоди, о нем позже…
Я не инженер, шахту я знаю как горняк, руками, ногами, каждым мускулом знаю, и сердцем, и умом. А Машенька к сердцу моему прикоснулась. Ведь что это значило: открыть за неделю весь третий горизонт! Тысяча тонн угля каждые сутки! Гудите, паровозы, бушуй, динамо, лейся, чугун, закаляйтесь, добрые лемехи! О, я понимаю, что это значит. И я поверил Машеньке, — открытой и смелой душе ее поверил.
Слышу, как вздрагивают и сердце мое, и голос:
«Вот, — повторяю, — вам, Машенька, верная моя рука…»
Она не берет мою руку, нет — жадно хватает обеими руками и прижимает… да, прижимает к груди.
— Эх ты, соловей-соловушко, — бормочет Николай, — теперь бы тебе впору засвистеть!
