Автоквирография - Кристина Лорен

– О чем это ты? – Я удивленно поднимаю на нее глаза.

– Я знаю, что вы с Себастьяном скорешились, вот и приревновала.

О-па! В голове у меня раздается сигнал тревоги.

Осень сглатывает – получается громко и неловко – и дрожащим голосом поясняет:

– Раньше ты со мной общался, а теперь все больше с ним. Когда разговариваете, вы никого не видите и не слышите. Вот мне и кажется, Себастьян что-то у меня отнимает. – Осси смотрит на меня. – Я чушь порю, да?

По-моему, в груди у меня не сердце, а отбойный молоток.

– Вовсе нет.

Осень краснеет, намекая, что разговор у нас не только о дружбе. Если бы хотела застолбить место лучшей подруги, Осси дерзила бы и кидала понты, а не заливалась краской. Здесь что-то еще. Даже не зная, как далеко зашло у нас с Себастьяном, Осень ощущает, насколько все серьезно. Она догадывается, но подобрать догадке название пока не может.

– Я ревную, – повторяет Осень и, отчаянно храбрясь, вскидывает голову. – По многим причинам, и в некоторых пытаюсь разобраться.

Ощущение такое, что меня сильно пнули в грудь.

– Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?

Щеки у Осени вспыхивают ярким румянцем.

– Ну да.

– И что ты одна из самых близких мне людей, знаешь?

Осень поднимает на меня тусклые, безжизненные глаза.

– Да, знаю.

Вообще-то Осень всегда знала, кто она такая и чего хочет. Она мечтает стать писательницей. Она белая гетеросексуальная красавица. Она понимает, как осуществить свои мечты, и никто никогда не скажет, что это плохо, что так нельзя. Я способен к естественным наукам, но не уверен, что хочу пойти по отцовским стопам в медицину. Чем еще смогу заниматься, я не знаю. Я просто молодой бисексуальный еврей, влюбленный в мормона. В отличие от Осени, у меня четких целей нет.

– Иди сюда! – прошу я.

Осень забирается ко мне на колени, и я обнимаю ее. Не отпущу, пока сама не захочет. От Осси пахнет ее любимым шампунем «Аведа», волосы мягкие, и я в сотый раз недоумеваю, почему меня не тянет к ней физически. Вместо желания бесконечная нежность. Теперь понятно, что имел в виду папа. Легко говорить, что я не растеряю своих друзей, только слов мало: о дружбе надо заботиться. На следующий год мы с Осенью наверняка окажемся в разных колледжах, так что сейчас самое время укрепить отношения. Потерять Осень будет мучительно больно.

В ответном матче «Кавс»[48] встречаются с «Уорриорс»[49], и папа следит за игрой, устроившись на диване. Сила его презрения к Леброну Джеймсу[50] моему уму непостижима, но преданность любимому клубу – это, да, святое.

– Сегодня я виделся с Осенью.

Папа кивает и что-то бурчит. Ясно, меня он не слушает.

– Мы с ней поженились.

– Да?

– Чтобы так прилипать к телику, нужны пиво и пивное брюхо.

Он снова кивает и бурчит.

– Я влип по-крупному. Дашь пятьсот баксов?

Вот теперь папа ко мне поворачивается.

– Что?! – в ужасе спрашивает он.

– Ничего, просто проверяю.

Папа растерянно моргает, потом матч прерывают на рекламу, и он вздыхает с облегчением.

– О чем ты говорил?

– О том, что сегодня виделся с Осенью.

– У нее все хорошо?

Я киваю.

– Похоже, она встречается с Эриком.

– С Эриком Кушингом?

Я снова киваю.

На это папа реагирует именно так, как я ожидал.

– Разве не ты ей нравишься?

Вот как на такое ответить, чтобы прозвучало не по-мудацки?

– Думаю, да, немного нравлюсь.

– Ты сказал ей про Себастьяна?

– Ты серьезно? Нет.

Матч начинается снова, отвлекать папу не хочется, но тревога похожа на муравьев – если не дать выход, она источит мне душу, как деревянную балку.

– Пап, что случилось, когда ты сказал буббе, что встречаешься с мамой?

Бросив последний, полный безысходности взгляд на телеэкран, папа с пульта отключает звук, ставит одну ногу на диван и поворачивается ко мне.

– Дело очень давнее, Танн.

– Мне просто хочется послушать снова.

В детстве я уже слышал об этом, но порой дети упускают подробности, и в памяти остается не то, что нужно. Рассказ о романе моих родителей – именно такой случай. Из того, что они говорили нам с Хейли в первый раз, мне запомнилась романтика, а правда о том, как сложно было папе, его родным, да и маме тоже, затерялась за более впечатляющим «жили долго и счастливо».

Мне было тринадцать, Хейли – десять, и родители выдали нам сокращенный вариант: буббе хотела, чтобы папа женился на дочери ее лучшей подруги – на девушке, которая росла в Венгрии, а сюда приехала учиться в колледже. Мол, подбирать детям пару для родителей считалось совершенно нормальным. Мама с папой опустили отдельные моменты, которые я со временем выяснил у кузенов, кузин и тетушек. Например, что участие родных зачастую оказывается оправданным. Страсть вспыхивает и гаснет, а брак – это навсегда. В итоге найти человека с теми же корнями и ценностями, что у тебя, куда важнее, чем партнера для жаркого секса, который через пару месяцев надоест.

Родители познакомились в Стэнфорде, и мама, по ее выражению, «сразу все поняла». Папа чувствам сопротивлялся, но в конце концов тоже понял.

– Вашу маму я встретил в первый день занятий в медицинской школе, – рассказывает папа. – Она работала в модной закусочной за пределами кампуса, и я забрел туда голодный и выжатый как лимон. В Стэнфорд я приехал за день до начала учебы, и жизнь вдали от дома оказалась совсем не такой, как я ожидал. Цены высокие, забот полон рот, нагрузка с самого начала невероятная. Твоя мама сделала потрясающий сэндвич с курицей, протянула мне и предложила вместе поужинать.

Эту часть я уже слышал. Обожаю ее, потому что обычно папа отпускает шуточки про замануху в адрес маминых кулинарных подвигов. На этот раз шуток нет.

– Я думал, что кажусь подавленным, вот девушка и проявляет дружеское участие. Мне и в голову не приходило, что она хочет со мной встречаться. – Папа смеется. – Но, увидев ее за ужином, я мигом разгадал ее намерения. – Папа понижает голос. Ясно, мне предлагается не облегченный вариант истории, а полноценный, какой взрослый мужчина может рассказать взрослому сыну.

Мама – красавица и красотой блистала всегда. Уверенность делает ее почти неотразимой, а уж вкупе с острым умом… Шансов устоять у папы не было. Ему только исполнился двадцать один год – немного для стэнфордского студента-медика, – и в тот же вечер, за ужином, он сказал себе,