Дон-Аминадо - (А. П. Шполянский) Дон-Аминадо

лиловую сирень.

Мы были смелыми. Решительными были.

На приступ шли и брали города.

Мы были молоды. И девушек любили.

И девушки нам верили тогда…

Клубились сумерки над черною рекою.

Захлопывалось темное окно.

А мы все гладили прилежною рукою

Заветное родимое пятно.

Мы поздно поняли, пропевши от усердья

Все множество всех песен боевых,

Что нет ни пристава, ни счастья,

ни бессмертья…

Лишь ландыши, и то уж для других.

1934

НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ

Напои меня малиной.

Крепким ромом, цветом липы.

И пускай в трубе каминной

Раздаются вопли, всхлипы…

Пусть скрипят и гнутся сосны,

Вязы, тополи иль буки.

И пускай из клавикордов

Чьи-то медленные руки

Извлекают старых вальсов

Мелодические вздохи.

Обреченные забвенью,

Несозвучные эпохе.

Напои меня кипучей

Лавой пунша или грога

И достань, откуда хочешь.

Поразительного дога.

Да чтоб он сверкал глазами.

Точно парой аметистов,

И чтоб он сопел, мерзавец.

Как у лучших беллетристов.

А сама, в старинной шали

С бахромою и с кистями.

Перелистывая книгу

С пожелтевшими листами.

Выбирай мне из «Айвенго»

Только лучшие страницы

И читай их очень тихо.

Опустивши вниз ресницы.

Потому что человеку

Надо в сущности ведь мало…

Чтоб у ног его собака

Выразительно дремала.

Чтоб его поили грогом

До семнадцатого пота.

И играли на роялях,

И читали Вальтер Скотта,

И под шум ночного ливня

Чтоб ему приснилось снова

Из какой-то прежней жизни

Хоть одно живое слово!

1929–1935

КАК РАССКАЗАТЬ…

Как рассказать им чувство это.

Как объяснить в простых словах

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах.

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру,

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру,

И пахнет влагой, хвоей, зверем.

И за верстой верста бежит.

А мы, глупцы, орем и верим.

Что мир лишь нам принадлежит

1929–1935

Из сборника «В те баснословные года»

«ПРОЛЕГОМЕНЫ»

— Долой Пушкина и Белинского,

Читайте Стеггняка-Кравчинского!

Прочитали, марш вперед.

Девятьсот пятый год.

От нигилизма — ножки да рожки.

Альманахи в зеленой обложке.

Андреев басит в Куоккале,

Горький поет о соколе.

Буревестник взмывает вдаль.

Читает актер под рояль.

— Эх, грусть — тоска…

Дайте нам босяка!

Идет тип в фуражке.

Грудь. На груди подтяжки.

Расчищает путь боксом.

Говорит парадоксом.

Я это «Я», не трожь!

Молодежь в дрожь…

Дрожит, но ходит попарно.

Читает стихи Верхарна.

Плюет плевком в пространство,

Говорит, что все мещанство…

А ей навстречу Санин.

Мне, говорит, странен

Такой взгляд на вещи!

А сам глядит зловеще,

И сразу — на жен и дев.

От Ницше осатанев.

А рояль уже сам играет.

А актер на измор читает.

Начинается ловля моментов.

Приезд, гастроль декадентов.

Стенька Разин в опале.

Босяки совсем пропали.

Полная перемена вкусов.

На эстраде Валерий Брюсов.

Цевницы. Блудницы. Царицы.

Альбатросы из-за границы.

Любовь должна быть жестокой.

У девушек глаза с поволокой.

Машу зовут Марго.

А в оркестре уже — танго…

Бьют отбой символисты.

Идут толпой футуристы.

Паника. Давка. Страх.

Облако, все в штанах!

Война. Гимны. Пушки.

Полный апофеоз теплушки.

Глыба ползет, сползает.

А Ходотов все читает.

На балкон выходит Ленин.

Под балконом стоит Есенин,

Плачет слезою жалкой.

Бьет Айседору палкой.

А актер, на контракт без срока.

Читает «Двенадцать» Блока.

1932

БЕЛОВЕЖСКАЯ ПУЩА

Эстрада затянута плюшем и золотом.

Красуется серп с историческим молотом.

Тем самым, которым, согласно теории.

Весьма колотили по русской истории.

Сидят академики с тухлой наружностью.

Ядреные бабы с немалой окружностью.

Курносые маршалы, чуть черноземные.

Степные узбеки, коричнево-темные.

Фомы и Еремы, тверские и псковские.

Столичные лодыри, явно московские,

Продольные пильщики, крепкие, брынские.

Льняные мазурики, пинские, минские.

Хохлы Николая Васильича Гоголя,

И два Кагановича, брата и щеголя…

1938

БЕЗ ЗАГЛАВИЯ