Подручный смерти - Гордон Хафтон

Должно быть, суицидальные наклонности коренились в моем одиночестве. В годы отрочества я ощущал себя ущербным, ненужным и незаметным. Над моими анекдотами никто не смеялся, я же злился на любую шутку в свой адрес, мои слова оставались без внимания, а присутствие – незамеченным. Я не был одаренным. Любознательным и начитанным – да, но отнюдь не вундеркиндом, а частые болезни помешали и физическому развитию.

На очереди старые обломки. В детстве я потому часто болел, что мама не пускала меня к другим детям. В итоге иммунная система так ослабла, что в детском саду ко мне липли все болезни. В больнице я лежал почти каждый месяц, а в три года чуть не умер – на двадцать пять лет раньше срока.

Но зачем я родился? Единственный разумный ответ – так захотели мои родители. Не будь у них этого желания, я бы никогда не болел, не читал бы книг, не хотел бы убить себя, не был бы неуклюжим или счастливым. Я бы не встретил Эми, не имел бы любовниц, не стал бы детективом. И не скользил бы по мокрой крыше оксфордской высотки поздним летним вечером, вопя от ужаса.

Вывод очевиден: я обречен умереть лишь потому, что моим родителям было угодно, чтобы я жил.

Это и есть смысл жизни?

На крыше

Я рванулся к люку, но пальцы лишь беспомощно ударились о мокрую раму. Тысячу мгновений этой первой секунды я верил, что смогу удержаться; но тело мое, с каждым мигом ускоряясь, сползало по серой черепице, по крутому гладкому скату, все быстрее и быстрее. В лицо хлестал ветер с дождем. Я цеплялся руками и ногами за мокрую черепицу, пытаясь удержаться, затормозить, но неумолимое скольжение продолжалось.

Пока брюки не зацепились за выступ в черепичной кладке.

Левое колено вздернулось, когда зажатая брючина задралась по ноге. Острый угол черепицы расцарапал кожу на икре; но все тело продолжало сползать, принуждая меня привстать. Я отклонился в сторону, чтобы не скатиться, но меня развернуло на сто восемьдесят градусов. После моей импровизированной гимнастики черепица выскочила. Я снова заскользил, на этот раз вниз головой на спине.

Я закричал.

Я знал, что до площади мне лететь около восьмидесяти футов, но все равно рефлекторно прикрыл голову руками. Попытался притормозить пятками, но крыша была слишком скользкой, и все мои усилия только усугубляли ощущение неизбежного падения и беспомощности. Я закрыл глаза и раскрыл рот, как ребенок, но не издал ни звука.

Уклон становился менее крутым – крыша начала слегка давить на плечи. К тому времени, когда я понял, что происходит, я уже сползал по более пологому участку. Я мгновенно прижал руки и ноги к черепице, хватаясь за нее как можно крепче. В этот миг, пока замедлялся спуск, я находился между жизнью и неминуемой смертью, между возрожденной надеждой и полным отчаянием. Я прижал подбородок к груди и смотрел на удаляющуюся верхушку конуса крыши, пока постепенно не перестал съезжать и не уперся плечами в твердый край.

Я так испугался, что едва дышал. Я смотрел на свои бледные пальцы, вцепившиеся в черепицу, ощущал, как выгнулись ступни в туфлях. Одежда насквозь промокла под проливным дождем. В просвете между согнутыми в коленях ногами я видел темное небо. Я немного расслабился и опустил голову назад, чтобы снять напряжение в шее. Но там, где ожидался бортик крыши, оказалась пустота, а через секунду по моему следу пронеслась выпавшая черепица и стукнулась о левый ботинок.

Меня охватила паника.

Я вскрикнул от неожиданности, из-за чего моя хватка ослабла. Через мгновение черепица стукнула меня по руке, и я рефлекторно ее отбросил. Не имея твердой опоры, я стал ерзать из стороны в сторону и звать на помощь. В последней попытке спастись я принялся отчаянно шарить вокруг в поисках хоть чего-нибудь, за что можно удержаться.

Я почувствовал, что тело сползает через край. Но беспорядочные движения рук спасли меня: локоть застрял в водосточном желобе, и этого оказалось достаточно, чтобы прервать движение. Грудь и горло разрывались от невыносимого давления. Я посмотрел себе под ноги и увидел: соскользни я хоть на дюйм дальше, я бы уже разбился насмерть.

Я хотел двинуться, но мужество покинуло меня. Нужно было сделать хоть что-то, но мышцы словно превратились в воду, в размокшую под дождем бумагу. Казалось, первым же порывом ветра меня сдует вниз. Тело не подчинялось слабым командам мозга.

Я закрыл глаза, подставив лицо дождю. Краем сознания я уловил, что в этот момент кто-то наблюдает за мной через окно люка и смеется.

Рентгеновское зрение

Это была самая долгая поездка за неделю. Три-четыре мили, не более – но для того, кто годами лежал в тесном гробу, это все равно, что путешествие на Луну. Смерть вел машину, открыв все окна, рядом с ним сидел молчаливый Глад. Я же лежал на заднем сиденье и вспоминал сон, который видел в кабинете Шефа. Мельком взглянув в окно, я увидел кладбище, на котором умер наш клиент в среду, и спросил:

– А куда мы едем?

– Витэмский лес, – бодро ответил Смерть. – Местная природная достопримечательность. Хотя лично мне больше нравится Гора Вепря, куда мы ездили вчера. Но Шеф считает, что здесь места более живописные.

Смерть облачился в бежевую тенниску, кремовые джинсы и ботинки «Катерпиллар». Глад натянул побитую молью черную безрукавку, черные джинсы и тапки. Я помимо обычного костюма надел фиолетовые трусы с петуниями, фиолетовые же носки, украшенные темно-зелеными морскими звездами, и фиолетовую футболку с девизом дня: «МОЯ РОДНЯ СВАЛИЛА В ПЕКЛО, А МНЕ ОСТАВИЛА ФУТБОЛКУ».

Когда мы направились на восток в сторону кольцевой дороги, меня снова одолели грезы. Воспоминания теперь окрашивали каждый миг наяву. Остановить их было невозможно. Правда, я и не хотел: с ними я чувствовал себя таким живым, как никогда с момента воскрешения. И тяга к жизни росла с каждым днем.

Я закрыл глаза и увидел ряд тонких черных деревьев.

Мы с Эми бредем по снегу вдоль западного берега Темзы, у северного края Порт-Медоу. Темные ели на белом фоне кажутся иглами огромного дикобраза. Неглубокий снег хрустит под ногами, нехоженый, нетронутый. Между стволами сверкают золотые огни вечера, отражаясь на неровной поверхности речного льда.

– Не знаю, как дальше быть, – говорит она. – Это все не то. Уже все не так…

– А как, по-твоему, должно быть? – спрашиваю я.

– Лучше, чем сейчас. Это все не по мне.

Когда-то мы росли вместе, как эти деревья, переплетались ветками, делились светом, разрастались вширь корнями, пока те не сцепились, словно руки. Порывы ветра закаляли нас. Мы были так крепко связаны друг с другом, что ничто не могло нарушить эту связь. Но с каждым годом деревья становились все выше и крупнее, кора их грубела и уплотнялась, а борьба за солнечный свет и питательную почву стала подавлять их рост.

– Но чего ты хочешь?

– Да все что угодно, лишь бы не это. Все что угодно.

Мы стоим на опушке темного леса у замерзшей Темзы и говорим на языке, который нам достался от предков, избегаем слов, которые могут выдать наши истинные чувства. Я по-прежнему вижу точеные черты Эми, ее лицо, на котором застыло выражение отчаяния. И все еще слышу, как мелко и забавно стучат ее зубы.

Я смотрю, как на ее глаза падает черная прядка.

И она ее убирает.

– Что ты можешь рассказать о нашем клиенте? – спросил у меня Глад, обернувшись назад. Он со своей узкой лысой головой, птичьим телом и обтрепанной траурной одеждой походил на чахнущего грифа. Мой разум все еще заполнял снег, и я не сразу понял, что ответить мне нечего.

– Оставь его в покое, – вмешался Смерть. – У него была трудная неделя.

Я был благодарен ему за спасение моей репутации. Полчаса назад он застал меня в кабинете Шефа, когда я лежал в полусне под мансардным окном. Он не рассердился, только спросил:

– Уже все сделал?

Я посмотрел в заднее окно и увидел Эми в тени куста бузины.

Мы стоим на мокрой траве у южного края луга – только что спаслись бегством от проливного весеннего дождя. Укрывшись от ливня, мы взахлеб, безудержно, истерически смеемся.

Мы смотрим, как дождь плещет по реке. Вода от этого бурлит и закипает. Сверху сквозь листву на нас падают капли. Прислушиваемся к порывам ветра в верхушках деревьев. Все, что мы сейчас скажем, имеет огромное значение – идет ли речь о чем-то важном, или же о пустяках, все равно. Мы можем заполнить пространство какими угодно словами, замыслами любого размаха, всевозможными суждениями, заявлениями и пожеланиями.

– Я люблю тебя, – говорю я, притягивая ее к себе.

– Я тоже, – вторит она.

Мы обнимаемся, и время исчезает, и мир сжимается до поцелуя.

Потом мы бежим через луг назад к городу, затем переулками обратно в наше кафе. Мы продолжаем смеяться, и говорить, и кричать, и люди недовольно смотрят, как мы садимся за наш столик. Эми показывает язык надутому джентльмену возраста моего отца, потом поворачивается.