Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

Тут же наполнила рюмки, подождала, пока хозяйка, пряча покрасневшие глаза, займёт своё место, и произнесла второй тост:

- За тебя, Лида. За тебя и за Петю. За то, чтобы скорее вернулся, и родились бы у вас мальчик и девочка. Спасибо за всё, подружка моя ненаглядная. – Она обняла Лиду за плечи, притянула к себе, поцеловала в щёку. – Я тебя очень люблю. – И одним махом, по-мужски, опорожнила рюмку, скривилась, зажав рот и показывая жестом, чтобы они тоже не медлили.

Пожевали нехотя, кто что хотел. Веселья не получалось.

Почувствовав это и предупреждая полный разлад, Горбова решительно поднялась, почему-то завершив их неудавшееся застолье пословицей:

- Долгие проводы – лишние слёзы! – а выходя из-за стола, объяснила:

- Пойду собираться. Выйдем пораньше, - обратилась к Владимиру, - хочется прогуляться по городу, посмотреть вокруг, надышаться. Вы не возражаете? – и, не ожидая ответа, ушла в свою комнату.

Когда они с Лидой остались снова вдвоём, Владимир, наконец-то, поинтересовался:

- Что с ней?

- Рак, - ответила та коротко и тихо заплакала мелкими бессильными слезами, изредка смахивая их всё в тот же фартук.

Говорить больше не хотелось, и они сидели, углубившись каждый в себя, как это бывает, когда прикоснёшься невольно к чужой обречённости.

Любовь Александровна вышла в глухом тёмно-синем платье с небольшим, молодящим её, белым кружевным воротничком и брошью-пучком анютиных глазок на левом плече, смотревшихся, словно отсвет её печальных глаз. Вышла и остановилась в дверях, держа в руках свою лакированную сумочку и ожидая оценки прогулочному туалету и всему своему необычно бодрому виду.

- Любушка, ты такая элегантная, - округло всплеснув руками, похвалила хозяйка и, сложив ладошки вместе, подложила их под щёку склонённой головы. – Прямо – в театр!

- Что ж, - загадочно улыбаясь, согласилась Горбова, - может быть, и так. А вам, Володя, нравится? – спросила молчащего кавалера, который всё ещё в немом восхищении продолжал разглядывать и платье, подчёркивающее своим покроем стройность девичьей фигуры, и свободно падающие серебряные локоны, оттеняющие большие сине-голубые глаза, и на стройных красивых ногах блестящие чёрные туфли-лодочки на низком каблуке. Опять ему приходится сопровождать красивую женщину в своём изношенном и надоевшем чужом военном обмундировании. Но теперь, в отличие от неудавшейся семейной прогулки с благополучной Мариной, он даже был рад своему затрапезному виду, хотел, чтобы его не замечали рядом с побитой заморозками несчастной строгой красотой.

- Я буду выглядеть жалким придорожным сорняком в нашем цветочном букете, - немедленно бодро и вычурно выразился он в забывающейся немецкой манерности.

- Как красиво! – мечтательно произнесла Любовь Александровна, просияв от комплимента всем лицом. – Будем считать, что цветущий сорняк и увядшая роза – достойное сочетание в букете, согласны?

- Относительно увядшей розы – нет, - настаивал на своём учтивый кавалер.

- Ладно вам! – упрекнула Горбова за ненужную кобенистость. – Вашу молодость ничем не подменишь, не заслонишь.

Она подошла к Лиде.

- Дай-ка я расцелую тебя ещё раз, самый мой родной человек на земле, - притянула к себе с готовностью прильнувшую к ней всем своим мягким телом всхлипывающую хозяйку и расцеловала в обе мокрые щеки. – Ничего не хочу так, как счастья вам с Петей. Присядем на дорожку.

- Ты будто уезжаешь, - заподозрила что-то, усаживаясь, Лида.

- Кто может сказать, что с ним случится в следующую минуту? – философски бодро произнесла, успокаивая, Любовь Александровна, и Владимир согласен был с ней как никогда. – Вставайте, мой кавалер, ведите свою даму на вечерний моцион.

- 17 –

Они вышли на улицу, провожаемые Лидой, прижавшей стиснутые ладони к груди. Любовь Александровна помахала ей поднятой рукой, улыбнулась и подхватила Владимира под руку.

- Извините старуху за неумение ходить под руку, - повинилась оживлённо, тесно прижимаясь к спутнику. – Всегда мечтала о такой прогулке с опорой на крепкую мужскую руку, с чувством надёжной защиты и полной зависимости, да вот никак она не удавалась: Алексей – не любил, с Иваном мы в городе ни разу не были, а в деревне разве прогуляешься? Кумушкам на смех! Да и – война!

Сначала оба, не умея, шли неуклюже и слишком тесно, мешая друг другу. При каждом касании её твёрдого худого бедра по телу Владимира пробегал не жар, а холод. Он никак не мог расслабиться и отдаться на волю равномерного шага, всё время памятуя о её безнадёжной болезни. Ему по молодости казалось, что каждое касание обречённого тела обволакивало и его смертью, и он немножко сторонился, напрягая отставленную руку, пока они не приспособились, не нашли общий ритм и не пошли в ногу, вместе и порознь, временно соединённые прихотью целеустремлённой женщины.

- Как хорошо! – радуясь прогулке, тихо выразила свой восторг Любовь Александровна. – Какой чистый вкусный воздух – прямо не надышишься.

Владимиру он казался чересчур влажным и душно-затхлым.

- Тепло и покойно, - продолжала радоваться вслух спутница, а его немножко знобило и от вечерней прохлады, и от неуверенности.

- Посмотрите, как нежно трепещут в предсонном разговоре блестящие листья деревьев…

Он посмотрел и увидел обвисшую, чуть колышущуюся, пыльную листву акаций и тополей.

- Разъяснилось, будто специально для нашей прогулки: солнце позолотило голубые облака…

Владимир видел мрачные тучи, закрывавшие почти всё небо, и бледный немощный закат.

- Сколько яблок: деревья, будто в новогодних шарах…

Он равнодушно взглянул на оставшиеся, ещё не оборванные, жёлто-зелёные подгнившие яблоки на низкорослых, порой изуродованных, яблоньках за заборами и не разделил её сравнения.

- Травка-то! Посмотрите, какая зелёная травка! Как хорошо в ней смотрятся поздние одуванчики…

Трава, на его взгляд, была пожухлой, пыльной, а бледно-жёлтые головки одуванчиков – мелкими.

- Вы заметили, какие у нас красивые люди, какие добрые лица…

Владимир вспомнил морды военкома, Шендеровича и того, в чьи глаза они шли посмотреть, и усомнился в её определении.

- И город наш хорош, лучше нет…

Он равнодушно оглядел залатанные свежим тёсом и замазанные свежей извёсткой деревянные дома за разношёрстными заборами и палисадниками, наращиваемые развалины однотипных тусклых кирпичных зданий на подходе к центру города и не разделил предвзятого мнения чересчур оживившейся спутницы, с тоской вспомнив опрятные, мощёные камнем, улочки и асфальтированные широкие проспекты Берлина, украшенные стройными непрерывными рядами каменных зданий с красными черепичными крышами.

- Пожалуй, правильнее сказать – лучше не было. Белые домики все в бело-сиреневых садах, цветы – всюду. Свислочь, причудливо петляя через весь город, освежает всю округу прохладой и зелёными берегами, заросшими свесившимся ивняком, или зелёными лужками с золотистыми, синими и белыми цветами, радует глаз. А уж если рано утром свежее солнце кинет золотистую рябь на воду, так губы сами собой растягиваются в улыбку.

Они уже вышли на центральную площадь.

- И надо же! Почти всё разрушено, а эта архитектурная мертвечина, каземат для главных чиновников, - она коротко махнула рукой с сумочкой в сторону местного рейхстага, - почти не пострадала. Даже костёлу – красе и гордости горожан – досталось, а пантеон серых умов – целёхонек. Где ж божья правда?

«Правда, наверное, в том» - тупо думал Владимир, так и не освоившийся с идущей рядом женщиной, излучающей холод, несмотря на восторженные красивые слова – «что бог оставил русским это массивное здание как напоминание о том, к чему они придут со своим фюрером – к всеобщему монументальному склепу».

- Как у нас со временем, Володя? – спросила Горбова, прерывая его мрачные мысли.

Он посмотрел на часы.

- Почти пять.

- На всякий случай придём на полчаса раньше, хорошо?

- Как хотите.

- Потерпите, Володя. Вы не представляете, до чего коротки и, в то же время, долги эти полчаса.

Она опять заговорила загадками, ещё больше пугая и отстраняя от себя спутника.

- Как вы думаете – что такое жизнь?

Ему и думать долго не надо было, он, основываясь на опыте последних месяцев, твёрдо знал:

- Преодоление, постоянное преодоление.

Она усмехнулась. На оживлённой главной улице города на них оглядывались, заинтригованные необычным видом неравной пары, но они не обращали внимания, медленно и связанно продвигаясь к неясной цели: она, погружённая в свои мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чём беспрерывно, перескакивая с предмета на предмет, говорила, а он, смирившийся с ролью подневольного поводыря и старавшийся не оглядываться по сторонам – в свои.

- А зачем? Зачем это беспрерывное преодоление?