Путешествие - Станислав Дыгат

С набережной, где находился его отель, Генрик пошел по какой–то улочке вверх, заблудился и вернулся назад, пошел влево по набережной, а потом свернул на улицу Санта — Лючиа — только потому, что она так называлась. Он бродил без цели и был доволен, что бродит, без цели, ничто его как–то не трогало, ничто не печалило. Он прошел большую красивую улицу, очутился в маленьких, узких улочках, на которых, в точном соответствии с весьма распространенными описаниями, играли оставленные без присмотра дети, бегали коты, сушилось белье, сидели на низеньких стульчиках люди. Откуда–то сверху выплескивали грязную воду, кричали, пели, выглядывали из окон. Прогуливались развязные проститутки, лениво переругиваясь между собой и время от времени разражаясь хриплым смехом. Они смотрели на Генрика с явной заинтересованностью, но не задевали его, скорее пытались с ним кокетничать, как прекрасные дамы с элегантным кавалером. Генрику захотелось есть. Он с самого утра сидел в отеле над своим письмом, и до сих пор во рту у него не было ни крошки. Но мысль, что придется ужинать в одиночестве, его огорчила.

«Эти девушки, — подумал он, — из тех, которых покупают. Мне не нужна ни одна из них, чтобы разделить со мной постель, потому что это уж очень просто, но, может быть, я мог бы купить какую–нибудь из них, чтобы она разделила со мною ужин».

Генрик им явно нравился, но ни одна из них не нравилась ему. Они были слишком толстые, грузные, чересчур крикливые и лишенные обаяния. Он пошел дальше по узким улочкам, круто поднимавшимся в гору.

Тут было меньше людей и меньше шума. Генрик почувствовал какую–то жалость и нежность неизвестно к кому и к чему, скорее всего к самому себе. Ему хотелось заплакать, поверить кому–нибудь свои заботы и печали, а больше всего хотелось не быть таким одиноким.

На углу, прислонясь к стене, стояла девушка. Стояла так, как рисуют на картинках стоящую у стены уличную девку или как ее показывают в фильмах. Слегка изогнувшись в талии, с руками, сложенными на груди, одной ногой касаясь стены, о которую она опиралась. Она смотрела куда–то перед собой и, казалось, о чем–то сосредоточенно думала.

«И вот, — сказал себе Генрик, — сейчас первый раз в жизни я заговорю с уличной девкой». Он приближался к ней, но она не обращала на него внимания. Он остановился в нескольких шагах и оглядел ее. Должно быть, она была очень молода. У нее был здоровый румянец на щеках и темные волосы с рыжеватым отливом.

— Сколько вам лет? — спросил Генрик совершенно непроизвольно и сразу же испугался.

Девушка шевельнулась и опустила ногу. Она взглянула на Генрика, минуту всматривалась в него, у нее были большие бледно–голубые глаза. Она сказала: — Девятнадцать. А что?

— Ничего. Я спросил просто так. Вы не пошли бы со мной поужинать?

Девушка посмотрела удивленно…

— Поужинать? Почему поужинать? И почему ты говоришь мне «вы»? Ведь так не говорят. Кто ты? Ты мне нравишься. Еще никто со мной так не начинал. Мужчины ужасные хамы.

Она безвольно опустила руки и, держась прямо, подошла к Генрику. Стояла перед ним, смотрела ему в глаза, а Генрик думал, не убежать ли ему. Он не предполагал, что она так красива, и это его смутило.

— Кто ты? — спросила она. — Почему ты так странно говоришь?

— Разрешите представиться. Меня зовут Шаляй.

— Ха–ха! — засмеялась девушка. — А меня зовут Софи Лорен. Ты, оказывается, веселый парень, любишь пошутить, я тоже это люблю.

Генрик рассердился.

— Я не веселый парень, — сказал он несколько повышенным тоном, — и терпеть не могу шуток. Меня действительно зовут Шаляй, а тот Шаляй, о котором вы думаете, это глупый индюк.

— Откуда вы знаете? — спросила девушка. — Он действительно глупый индюк.

— А откуда вы это знаете? Так о нем здесь говорят?

— Так говорю я. Я хорошо его знаю и поэтому не поверила, когда… — она заколебалась на минуту, — когда вы хотели выдать себя за него.

Генрик снова почувствовал, как в нем поднимается злость.

— Я не собирался выдавать себя за него! — вспылил он и даже топнул ногой. — Меня зовут Шаляй, а тот Шаляй мой брат.

— Тра–ля–ля, — сказала девушка. — Каждый, кто приходит ко мне, или сам какая–нибудь необыкновенная личность, или по крайней мере находится в родстве с необыкновенной личностью. Все они великие артисты, политики и ученые, олимпийские чемпионы по прыжкам с шестом, кузены княжны Монако и даже племянники папы. Вчера у меня был Эйнштейн. Он рассказывал мне, что открыл теорию относительности и что за это его обожает весь мир. Глупый хам, мясник из Помпеи, думает, что я об этом не знаю. Но я всегда все знаю и вообще знаю жизнь. Даже знаю, что Эйнштейн давно умер, чего тот осел, очевидно, не знает, потому что люди выдают себя за кого угодно, но выдавать себя за покойника — это еще никому не приходило в голову. Я все знаю, но ничего не говорю, потому что они мне главным образом за это и платят, что могут час или два выдавать себя за кого–нибудь другого. Иногда попадается гость действительно знаменитый, но такой, наоборот, обязательно старается меня уговорить, что он скромный чиновник. Шаляй — это Шаляй, потому что я хорошо его знаю, но вначале он был простым механиком с завода «Фиат», почтенным отцом семейства. Он мне всегда говорил: «Знаешь что, Зита, ни одна девушка во всей Италии не умеет так мне угодить, как ты. Ни в Милане, ни во Флоренции, ни в Генуе — нигде. Здесь у тебя я действительно отдыхаю от дома и от всего». Он был у меня два дня назад, говорит: «Жена меня замучила, семья сидит на шее, я сделал вид, что уезжаю по важным делам в Африку, а сам скроюсь где–нибудь в горах в Сицилии. Видишь, какая у меня жизнь!» Я каждому позволяю выдавать себя за кого ему хочется, но вы попались совершенно роковым образом. Это уже какая–то чепуха. Я его слишком хорошо знаю. Он действительно глупый индюк, но он моя слабость. Да, представьте. Разные ко мне приходят. Великие и малые, знаменитые и никому не известные, поддельный Эйнштейн и настоящий Шаляй, но передо мной, как перед богом, все равны. А вы, собственно, кто такой?

— Я Шаляй.

— А вы упрямый. По крайней мере выберите что–нибудь одно: или вы Шаляй, или брат Шаляя.

— Брат Шаляя.

— Брат Шаляя. Вот тебе и на. Ну, пусть будет так, если ничего поинтереснее не приходит вам в голову.

— Я брат Шаляя, — снова повторил Генрик бессознательно, почти механически. Он стоял неподвижный, остолбеневший; перед ним, расставив ноги, стояла девушка. Скрестив руки на груди, прищурившись, она с улыбкой смотрела на Генрика.

Из–за угла появилась группа детей. На головах у них были шапки из бумаги, в руках палки. Ими руководил вихрастый парень с большими голубыми глазами, с лицом профессионального убийцы. Он ехал на выструганном из дерева коне, держал на плече деревянную саблю и время от времени подскакивал, не меняя мрачного выражения лица. Все шествие двигалось молча и как–то вяло, без всяких признаков веселья, точно по принуждению. Но сразу же, когда они свернули за угол, раздался ужасный визг, крик, треск ломающихся палок и истерическое мяуканье кошек.

Кажется, эта армия ведет войну с кошками?

Где–то мелодично пробили часы. Десять ударов.

В Неаполе в десять часов вечера дети не спят, они играют в мрачную игру — в войну с кошками.

Генрик смотрел не на девушку, а поверх нее, в глубь темной улицы — девушка была значительно ниже его. В темноте победно развевалось белье, развешанное на натянутых между домами веревках. Оно напоминало торжественные знамена и транспаранты в дни народного праздника. Над головой Генрика развевались комбинезоны, прицепленные за рукава, напоминая человека, который пал на посту, как стоял — с распростертыми руками и расставленными ногами.

«Ни варшавские чиновники, ни неаполитанские проститутки не могут поверить, что я брат Янека… А Янек престо сукин сын, а Янек просто сукин сын, а Янек просто сукин сын».

Эта мысль проносилась в голове Генрика, как важное сообщение, беспрерывно передаваемое по радио. И при каждом повторении — один раз о нем и три раза о Янеке, о Янеке все быстрее, назойливее и громче и наконец уж только о Янеке.

Значит, вот как!

Значит, все только пустая болтовня или в лучшей случае запоздалые новости. Все чувства, все надежды и ожидания, вера и любовь, взлеты и восторги — точно лекарства, срок действия которых давно уже прошел. Можно принимать их, но пользы они никакой не принесут. А Янек просто сукин сын. Вена — это только опустевшие декорации после представления, которое уже никогда не состоится. Италия — орнамент, который нигде уже не удастся использовать при внутренней отделке и который нужно сдать в музей, а еще лучше продать в антикварный магазин, потому что музеи — это уже только мистификация. А Янек просто сукин сын.

И ни Лондон, и ни Рим,

И ни Вена с вальсом своим… —