Новоросс. Секретные гаубицы Петра Великого - Константин Радов

— Знаешь, Александр Иванович… Ни слова не возьму назад из того, что говорил о Меншикове перед Темрюцким походом — но теперь вижу и другую сторону правды. Вот смотри: в царствование Петра Великого был хоть один мирный год? Полностью мирный?!

— В том нет его вины.

— Разве я занимаюсь разысканием виновных? Или подвергаю сомнению мудрость государя, особенно в выборе целей? Моря для нас жизненно важны. Но десятилетия беспрерывных войн истощили народное богатство и утомили всех, от генерал-губернатора до последнего мужика. Судя по тому, что пишут из Петербурга — государство разорено до последней крайности. Надобна передышка.

— Ты готов согласиться со Светлейшим?! Вот уж не ожидал!

— Если князь возгласит, что дважды два — четыре, стоит ли его опровергать? Кстати, при всех своих чудовищных пороках, он никогда не был глупцом. И теперь понимает: если пойдет против всенародного желания мира, ему не усидеть. Насколько могу судить, в Константинополе речь пойдет о персидских владениях?

— В первую очередь. Визирь, по словам Неплюева, предлагает раздел между Россией и Портой…

— Ну вот, а ты говоришь — зря воевали… Полтора года назад он требовал всей Персии, да еще Таванска с Каменным Затоном впридачу! Имея, честно говоря, основания для нахальства: у султана огромные денежные запасы, у нас — столь же огромный дефицит! Финансы просто в руинах.

— Все понимаю. Что мы не готовы были — Румянцев вздохнул, — ну, это как всегда. Что затяжная война сейчас не ко времени — тоже. А все равно жаль, что Керчь с Очаковым не наши.

— Мне тоже. Полностью разделяю твои сантименты. Но генерал, вздумавший строить стратегические планы на сантиментах, заслуживает казни. Так что давай считать. Возить провиант за тысячу верст — значит морить солдат голодом. Согласен?

— Зачем спрашивать очевидное?

— Далее. Для уверенных наступательных действий, сколько требуется войск? В нашем и голицынском корпусах совокупно, с прибавлением флота и тыловых служб?

— Н-ну-у, если всех счесть, с извозчиками и комиссариатскими — не меньше ста тысяч. С резервами — сто двадцать.

— Почти вдвое больше, нежели имеем. А чем кормить?! Ландмилицкие запасы даже нынешним составом за одну зиму вчистую съели. Во сколько раз надо умножить число земледельцев в губернии, чтобы продовольствовать стотысячную армию местным хлебом?

— Да кто ж нам столько мужиков даст?!

— Будь воля переселенцам, сами набежали бы. Только свистни.

Румянцев отмахнулся с досадой, на грани позволительного к старшему по чину:

— Опять ты за свое, Александр Иванович! Воля… Крестьяне на своей воле лишь пьянствовать и лодырничать горазды. А ежели хоть малое послабление дашь, потом снова их в руки взять — очень непросто. При всем к тебе уважении, сии мысли за полезные не почитаю.

— Ты, верно, забыл: в ландмилиции две трети — вольники. Что, плохо служат? Мне, конечно, ведома праздность сих рассуждений. Ее Величество всегда предпочтет моим советам иные — известно, чьи. Но лучшего способа в считанные годы создать операционную базу для победоносной войны не усматриваю.

— Ограбив благородное шляхетство, ты ничего не создашь, кроме смуты и хаоса. Нельзя подкапывать главную опору государства!

— Ежели шляхетство умеет обуздывать своекорыстие ради государственного интереса — оно опора. Если нет — бремя! Как иноземец, я вправе лишь давать советы. А вы, аристократы хреновы, можете слушать — а можете дальше барахтаться в г…не. Хоть до второго пришествия! Ваше дело.

На том и попрощались, не слишком довольные друг другом. Менее бесцеремонные, однако схожие по смыслу беседы велись и с новым губернатором азовским Григорием Чернышевым. Назначение опытнейшего генерал-кригс-комиссара в губернию, служащую непосредственным тылом русских армий, выглядело актом запоздалой государственной мудрости. Но то была иллюзия. Ее Императорское Величество руководствовалась одними бабьими соображениями, главным образом желая удалить от двора супругу комиссара. Тридцатилетняя Евдокия Ивановна заслужила репутацию самой разбитной дамы Санкт-Петербурга, почти не давая себе труда скрывать амуры с молодыми офицерами. Чаруя зрелой женственностью, стреляя в мужчин полным греховного веселья взором, поигрывая аппетитными тугими округлостями, как ярмарочный силач мускулатурой, — можно представить, насколько она раздражала стареющую Екатерину. Могучие рога (наверно, самые развесистые в империи) Григорий Петрович носил с невозмутимостью матерого лося. Когда брал замуж юную Дуню Ржевскую — знал и отношения ее с Петром, и данное царем прозвище "Авдотья бой-баба". Однако четыре тысячи душ приданого и карьерные преимущества перевесили. Любопытно, что постельное легкомыслие комиссарши ничуть не мешало ей действовать солидарно с мужем в политических интригах: скажем, в борьбе со Змаевичем за контроль над суммами, отпускаемыми на корабельное строение.

Замечательное умение Чернышева закрывать глаза на то, чего лучше не замечать, внушало надежду. Будущее огромного края зависело от сохранения присущего России разрыва между законом и административной практикой. Вылови беглых — и все начинания зачахнут от нехватки рабочих рук. Уповая на спасительную лень и продажность чиновников, я ненавязчиво старался вовлечь губернатора в свои коммерческие аферы. В конце концов, подъем хозяйства губернии — его первейшая обязанность, а излишнее усердие в розыске, способное сему повредить, все равно не вознаграждается соразмерно. Первым совместным с Григорием Петровичем делом стало учреждение при пограничных фортециях ярмарок для торговли с ногаями и черкесами.

В недавних посягательствах на линию ногайские мурзы убедились, что грабеж русских селений более не окупается: взятый ясырь не покрывает потерю воинов. Степняки прониклись достаточным уважением к нашей силе, чтобы удерживаться от набегов. Надолго ли? Бог весть. Открыв беспокойным соседям путь мирного обогащения, мы сковали бы псов войны золотой цепью. Да и доходы обещали быть неплохими: цены на шерсть в Тамани уступали московским троекратно, в глубине земли — до десяти раз. Это ежели пересчитать на деньги: крымские бродячие купцы, именуемые кирджи, которые ведут здесь торговлю, большей частью не употребляют монеты и меняют товар на товар.

Давняя моя мысль о скупке черкесских рабов тоже была испробована, но выгоды не принесла. Дело в том, что это племя славится красотой. Черкешенки, прекраснейшие из женщин, задорого покупаются в гаремы. Юноши в равной мере служат извращенной похоти магометан: каждый черкес, сделавший карьеру в Константинополе, начинал как любимец одного из османских вельмож. Сия людская порода настолько ценится у турок, что за молодого невольника из Черкесии продавцы спрашивают вдвое дороже, нежели за грузина или абхаза. Приобретать их просто для работы — чистый убыток, тем более что трудолюбием кавказские народы не блещут. Зрелые мужи, мало интересные работорговцам, среди живого товара редки: больше приходит в Азов вольных изгнанников, спасающихся от кровной мести, но те предпочитают поступать не в работники, а в казаки. Присущее горцам безразличие в делах веры немало сему способствует. Казачество тоже не склонно оглядываться на небеса: на Дону в то время священников было настолько мало, что даже я счел необходимым написать Феофану с просьбой исправить вредное для государства упущение.

Условия мирного трактата не принесли неожиданностей. Медиация французского посла виконта д"Андрезеля скорее благоприятствовала туркам. Инструкции, присланные нашим пленипотенциариям из Петербурга, также склоняли к уступчивости: в Персии Российская империя претендовала только на прибрежную полосу вдоль Каспийского моря. Требования вернуть Картлийское царство Вахтангу, учинить Эривань и Шемаху нейтральными и остановить поход на Гянджу выдвигались только для торга. Их сняли в обмен на признание Кабарды за Россией и допущение наших торговых судов в Кафу и Тамань. Скромность была следствием разочарования: преувеличенные надежды получить доступ к сказочным богатствам Востока сменились желанием выбраться поскорее из этой задницы, в которую по глупости влезли. Визирь, со своей стороны, рассчитывал освободить руки и подчинить султанскому величеству всю Персию целиком, за исключением малозначительной русской доли. Дипломаты поладили быстро, дело стало за высочайшим утверждением.

В ожидании ратификации меня стали одолевать мысли, под каким бы претекстом съездить в Богородицк для встречи с Голицыным. Обсудить было что — но из столицы внимательно следят за такими встречами и не любят, когда генералы меж собой сговариваются. Впрочем, государыня сама сотворила прекрасный повод: по заключении мира князь наконец-то получил фельдмаршальский чин, с коим грех не поздравить лично. Подарив великолепную черкесскую саблю, я выразил Михаилу Михайловичу искреннюю радость и честно вытерпел торжественное застолье. Но возможность побеседовать вдали от посторонних ушей сразу не представилась. Ну и ладно: куда нам спешить? Этот город, выстроенный мною поверх маловажной крепости, я ощущал родным в большей степени, чем любое другое место на земле. Благожелательное гостеприимство Адриана Козина, пережившего на комендантском посту все бури, бушевавшие в высших сферах, напоминало о днях молодости и надежд. Только густая седина, выглядывающая из-под скромного паричка хозяина города, служила свидетельством неумолимого течения времени. На обеде у фельдмаршала всплыл еще один пришелец из прошлого.